Богдан едва сдержал себя, чтоб не броситься на Левцова с кулаками.
— Хотел бы я посмотреть, что б ты делал на моем месте? — Он грустно посмотрел на Левцова и с укоризной спросил: — Послушай, друг, и что ты ко мне привязался?
Левцов подмигнул Гармонщикову и засмеялся:
— Видал, какой друг нашелся! Рубля вместе не пропили, а уже друг.
Однако Гармонщиков опять не поддержал Левцова:
— Ты, старшина, на него не очень обижайся. Наш Ричард Львиное Сердце очень не любит начальство, особенно старшин. Ротного старшину Горшенина он боялся хуже, чем мышь кошку. Вот он решил рассчитаться зараз со всеми старшинами. А почему бы не рассчитаться? Обстановочка для этого очень подходящая.
Все рассмеялись, но уж очень лениво, нехотя. Ричард Левцов поскреб затылок.
— Да, Горшенин, ох уж этот Горшенин! Как он меня драил! А я все терпел. Верил: так надо. А чем это кончилось? Сижу в яме. Сегодня на меня помочились, а завтра в лучшем случае дерьмом накормят, а то и совсем на луну спровадят. — Левцов заходил по котельной кругами, потом остановился, бессильно опустил руки и, неизвестно к кому обращаясь, спросил: — А что делать?
— Бежать. — Сократилин посмотрел на Никитина. — Если свои до вечера не освободят — бежать сегодня же ночью.
— Кто «за»? — и Никитин поднял руку.
Все были «за», кроме того красноармейца, который держался особняком. Он внимательно разглядывал кусок антрацита.
— А ты, Добрянский? — спросил его Никитин.
Добрянский бросил уголь, посмотрел на руки и вытер их полой гимнастерки.
— Остаешься?
Добрянский исподлобья взглянул на Никитина и громко высморкался. Левцов подскочил к нему и поднес кулак к его подбородку.
— Понюхай, гад, чем пахнет!
— Остановись, Левцов!
Левцов с недоумением посмотрел на Никитина.
— Плевать. Пусть остается.
Но Левцову уже трудно было остановиться, да и к тому же злость в нем хлестала через край.
— А ну, снимай сапоги, гад! — прошипел он.
Добрянский торопливо стащил сапоги. Левцов взял их, размахнулся, но не ударил, а смачно плюнул в лицо Добрянскому. Никитин примерил сапоги. Без портянок они были в самый раз.
Операцию разрабатывали долго, планов побега предлагали много, но все они решительно не годились. Проще всего было взломать ломом дверь. А если поставят часового? А если даже не поставят, все равно без шума не обойтись. Ломать стену было еще труднее, да и совершенно бессмысленно. Кто-то предложил пробить дыру в потолке, но его подняли на смех. Пленные приуныли. Котельная оказалась ловушкой, из которой они не видели способа выбраться.
Тяжелее всех переносил обиду Могилкин. И он поклялся, что, как только выберется на свободу, жестоко отомстит немцам.
— А это что? — показал он на дыру под потолком. — Вы меня пропихнете в окошко, а потом подадите лом, и я потихоньку сломаю замок.
— А если будет часовой? — спросил Гармонщиков.
— Ломом по кумполу! — не задумываясь, заявил Могилкин, и заявил так уверенно, словно это дело для него давным-давно привычное.
Сократилин посмотрел на тщедушного, узкоплечего Могилкина и не смог удержаться от смеха. Впрочем, смеялись все, и даже Добрянский.
Могилкин оскорбился:
— Вы думаете, у меня силы не хватит?!
Гармонщиков облапил Могилкина, помял его, пальцем вытер выступившие на глазах злые слезы:
— Хватит, конечно, хватит. Только вот как ты пропихнешься в эту дыру? Мой кулак в нее не пролезет.
Могилкин стал горячо уверять, что наверняка пролезет, так как он гибкий, верткий, узкоплечий и голова огурцом.
Могилкин, правда, больше походил на веретено, да и голова у него скорее напоминала грушу, нежели огурец, и все же решили попытать счастья.
Под окошком встал рослый Гармонщиков. Могилкин вскарабкался ему на плечи, просунул в дыру руки, ухватился за наружный край окна и скомандовал:
— Задирайте мне ноги и потихоньку толкайте.
Ноги задрали, Могилкин попытался просунуть в дыру голову и сразу же отказался от этой затеи.
— Руки мешают, — пожаловался он. — Если б не руки — наверняка пролез.
— Не отрубать же их, — заметил Никитин.
— Зачем отрубать? Я их прижму по стойке «смирно». А вы поднимите меня на руках, как покойника, и пихайте головой. — Могилкин показал, как надо его поднять и как пихать.
— Так поднять тебя и моего роста не хватит. И под ноги подставить нечего, — сказал Гармонщиков.
— А уголь? Кучу угля перетащить под окно, — предложил Богдан.
Хотели сразу взяться за дело. Но за дверью гулко прогромыхали сапоги. Лязгнул замок, на пороге встал солдат с автоматом. Пленные одернули рубахи, поправили на голове пилотки. В котельную вошел санитар в халате и белом колпаке. Торопливо отсчитал пять человек и увел.
В котельной остались Богдан, Могилкин и Добрянский.
— Куда их? — спросил Могилкин. — Неужели на расстрел?
— Вряд ли. А впрочем, кто знает… — Сократилин, конечно, не мог знать, куда их увели, но почему-то был уверен, что их увели на какую-нибудь работу. «Через час-два явятся», — подумал он.
Тяжко и горестно вздохнул Могилкин.
— Ужасть как жрать хочется.
— А вот мы сейчас с тобой покурим, оно и расхочется, — сказал Сократилин.
— Корочку бы сейчас хоть самую завалящую. Со вчерашнего утра не жрамши. Да и утром-то какая была еда… — пожаловался Могилкин и тронул Сократилина за руку. — Вкусные у них макароны?
Богдан усмехнулся:
— Не распробовал.
— Кажись, с мясом, — сказал Добрянский.
— А ты успел рассмотреть? — вскричал Могилкин. — У, сволочь! Взять бы лом да между глаз!
— За что?
— За то, что ты изменник и предатель!
— Я никого не предавал, никому не изменял, даже собственной жене, — спокойно возразил Добрянский.
— Почему же к своим бежать не хочешь?
— А мне все равно, что свои, что чужие. Я баптист и воевать не собираюсь.
Сократилин с удивлением посмотрел на Добрянского, на его пронырливое лицо с тонкими сухими губами. Перехватив вопросительный взгляд Сократилина, Добрянский пояснил:
— Вера моя не позволяет убивать людей.
Могилкин подбежал к нему, сел на корточки и, заглядывая в лицо, ехидно спросил:
— Зачем тогда в армию пошел?
— Армия одно, а война совсем другое, — невозмутимо отвечал Добрянский.
Могилкин встал, подбоченился, выставил ногу и покачал носком сапога.
