Девица опять уставилась на Саню, на его кирзовые огромные сапоги, на погоны, смятые в гармошку, с одинокой тусклой звездочкой, и подавила улыбку. Саня люто возненавидел дивчину. Ее зеленые глаза показались ему злыми, а высокий лоб до противности умным.
Его экипаж тоже хмуро смотрел на девицу.
— А попить-то у вас можно? — спросил Щербак.
— А почему нельзя? — Девица прошла к посуднице, взяла кружку, зацепила в ведре воду и подала Щербаку. Когда он брал кружку, у него тряслись руки. Разве он в слово «попить» вкладывал прямое значение! Ему совершенно не хотелось пить, так же как не хотелось и Домешеку с ефрейтором.
— А вы, товарищ офицер, будете? — спросила девица.
Саня взял кружку и тоже выпил ее до дна. Ему действительно хотелось пить. От обиды и возмущения у него все горело внутри.
Санин экипаж постоял еще минутку и, видя, что на этом гостеприимство закончилось, не прощаясь вышел. В сенях нарочно топали сапогами, а Щербак так хлопнул дверью, что оцинкованный таз сорвался с гвоздя и с грохотом покатился по полу.
Садовую калитку Щербак открыл ногой, да так, что она едва удержалась на петлях.
— Это уж ни к чему, — заметил Бянкин.
— Что «ни к чему»? — набросился на него Щербак. — Этих немецких шкур надо вверх ногами вешать.
— Почему же они немецкие шкуры? — удивился ефрейтор.
— Да по всему. Солдата-освободителя не накормить? Были бы бедные. А то какой дом, обстановка, шкаф, диван, медом пахнет, картошкой с мясом. У, гады! — И Щербак погрозил дому кулаком.
Домешек снисходительно похлопал Щербака по плечу.
— Это тебе наперед наука, Гришенька. Не ходи по богатым домам. Добродетель, подобно ворону, гнездится среди развалин. Пойдем-ка в ту убогую хатенку. — Наводчик оглянулся на Саню и подмигнул: — А девочка-то дай бог, лейтенант…
— А чего в ней хорошего? Аптекарша какая-то, — буркнул Саня. Если б наводчик спросил его, почему аптекарша, он вряд ли ответил бы. Это слово случайно подвернулось на язык и так же случайно соскочило. Но Домешек не спросил: он, втянув голову в плечи, ринулся через дорогу к беленькой, с перекошенными окнами хатенке. В хату экипаж ввалился гуртом и сразу же, как ошпаренный, выскочил из нее. В хате на столе лежал покойник под холстиной, у головы и ног горели свечки. Около покойника старик в железных очках читал Псалтырь.
— Ужас как боюсь покойников, меня даже озноб пробрал, — сказал Домешек.
— Я тоже их боюсь, — признался Саня.
— Черт старый, нашел время умирать, — озлобленно проворчал Щербак.
— А почему ты думаешь, что это старик? — спросил его Бянкин.
— А кто ж еще в такое время умирает своей смертью?
Экипаж вытянул шеи и стал высматривать, где бы еще попытать счастья. Но в это время закричали: «По коням!»
Ефрейтор вытащил мешок с хлебом. Разрезал буханку, потом откуда-то извлек грязный завалявшийся кусочек сальца, поскреб ножом и разрезал на четыре дольки.
— Голод — лучшая приправа к хлебу, — сказал Домешек и целиком отправил свою пайку в рот.
— Надо бы и Гришке пожрать. Ты его подменишь? — спросил ефрейтор наводчика. Домешек кивнул головой.
Малешкин без аппетита жевал хлеб и думал о богатом доме, о красивой неприветливой хозяйке и сам себя спрашивал: «Почему они такие жадные и черствые? Или действительно с фрицами якшались? Или она и в самом деле попова дочка?»
— А ты это здорово, Мишка, сказал, что добродетель гнездится в развалинах. Ты это сам выдумал? — спросил Саня.
— Читал где-то. А где — убей меня, не помню.
Малешкин с любопытством посмотрел на своего наводчика.
— Ты здорово начитанный. Почему тебя не пошлют в офицерское училище?
— Посылали, даже приняли, а потом выгнали.
— За что?
— Потому что я сугубо гражданский человек, — не без гордости заявил Домешек.
Бянкин усмехнулся:
— Он мечтает стать фигфаком.
— Сколько я тебе долбил, идиоту, что буду сапоги шить, — и Домешек запустил в ефрейтора коркой.
В конце этого длинного несчастливого села они увидели подбитую «пантеру». Снаряд попал в борт и проломил броню. Неподалеку от танка застрял в канаве бронетранспортер. В нем валялись зеленая с рыжими пятнами куртка и каравай белого хлеба. За поворотом дорогу перегородило самоходное орудие «фердинанд». Саня увидел его впервые и разочаровался. Пушка у «фердинанда» была обычная, как у «тигра», — восемьдесят восемь миллиметров, с набалдашником на конце, и сам он походил на огромный гроб на колесах. Броня у «фердинанда» вся была во вмятинах, словно ее усердно долбили кузнечным молотом. Но экипаж, видимо, бросил машину после того, как снаряд разорвал гусеницу.
— Смотри, как его исклевали. Это он, гад, расколошматил наших, — заявил Щербак.
— Такую броню нашей пушкой не пробьешь, — заметил Бянкин.
— С пятидесяти метров пробьешь, — возразил Саня.
— Так он тебя на пятьдесят метров и подпустит!
Колонна стала подниматься на холм, поросший кустарником. Кустарник, видимо, рубили на дрова и вырубили как попало. В одном месте он был высокий и частый, а в другом — редкий, низкорослый. Тут зияла плешь, а там тянулась кривая лесенка. Вообще круглый холм походил на голову, остриженную для смеха озорным парикмахером. Но не это привлекло внимание самоходчиков. По холму взапуски носились зайцы, совершенно не обращая внимания на рев моторов и лязг гусениц. Кто-то по ним застрочил из автомата. Серый длинноухий русак перед Саниной самоходкой пересек дорогу.
— Ну, это не к добру, — сказал Щербак.
Саня тоже в душе ругал косого черта. А заряжающий равнодушно заметил, что стрелять их некому.
На горизонте, словно из земли, вылезала лиловая туча. Солнце, прячась под нее, разбрасывало по небу длинные красные полосы. Снег от них стал алым. И вдруг из тучи выплыл «юнкерс», за ним — второй, третий. Саня насчитал двенадцать. Они плыли медленно, гуськом и походили на огромных брюхатых стрекоз. Головной «юнкерс» внезапно, как по желобу, скользнул вниз, скрылся за лесом, а потом взмыл вверх, догнал последний бомбардировщик, пристроился ему в хвост и опять ринулся в пике. «Юнкерсы» описывали круг за кругом. Казалось, между небом и землей крутится гигантское чертово колесо. Взрывы доносились глухие, словно из-под земли. «Юнкерсы» отбомбились, а на смену им из той же лиловой тучи выползли «хейнкели», похожие на куцых ворон. Они шли еще медленней, а потом начали, как из мешка, сыпать бомбы. Им никто не мешал.
— Да, — вздохнул Саня.
— Да, — повторил ефрейтор.
— Сволочи, — чуть не плача, сказал Щербак.
Самоходный полк, не снижая скорости, шел туда, к темному, как изогнутая бровь, лесу, над которым безнаказанно развлекались фашистские стервятники.
