— Молчать, дура, — цыкнул на нее Илья.
— Пиши: Овсовы.
— Кулака не принимать!
Голос прозвучал резко и неожиданно. Василий заметил, как дернулась у отца голова и как вытянулись у мужиков шеи.
— Это Аксютки Писарихиной Никифор. Его в детстве из-за плетня пыльным мешком хватили, так он с тех пор опомниться не может, — спокойно пояснил уполномоченному Илья. И все захохотали.
— Раскулачить его! — снова закричал Никифор.
Илья выждал, когда успокоятся, и, повернувшись к народу, сказал:
— Отдаю в колхоз двух лошадей, корову, два сарая, ригу с шатром и льномялку. А ты что дашь, Никифор? Портки драные?.. Ну и все. — Илья нахлобучил до ушей шапку и вышел на улицу.
Дома Илья за весь день не сказал ни слова. А когда Степанида осторожно спросила его:
— Что же теперь будет-то? — Илья вплотную придвинулся к жене:
— Так надо, Степанида. Всякая власть — сила. Не пойдешь добровольно — сломают, на Соловки упекут. Слыхала, что Писарихин кричал?.. Нам теперь с тобой не много надо… Ваську в город спровадим. С нас, стариков, много не спросят.
Так Овсовы стали колхозниками.
Из Лукашей мужики один за другим потекли в город.
— Ну, а ты как смотришь, Василий? — нередко спрашивал Илья сына.
— А что смотреть? Пока мне и здесь неплохо, — отвечал сын.
Василию было уже двадцать лет. В тот памятный вечер он брился, спешил на гулянку в соседнее село. Десятилинейная лампа стояла на комоде, касаясь зеркала высоким стеклом. У окна сидел отец и читал вслух газету. Намыливая щеки, Василий махнул помазком, и в тот же миг раздался треск, громкий, как выстрел из пистолета. Старинное зеркало лопнуло. Отец медленно приблизился к сыну. Был он на голову ниже, но зато шире в плечах и коренастее. Заскорузлые пальцы его сжались; неожиданно Илья подпрыгнул и вцепился сыну в волосы, тот охнул, упал и на коленях пополз за отцом. Илья пинком ноги распахнул дверь и вышвырнул сына за порог. Всю ночь провалялся Василий в сарае на сене. Прибегала мать, плакала, звала в избу. Наутро он заявил, что уезжает в город. Его не отговаривали и молча проводили. Пока Василий собирался, мать, не двигаясь, сидела на табуретке и беззвучно глотала слезы. Илья топтался у стола, вздыхал, разводя руками…
— Вот как получилось… — задумчиво прошептал Василий Ильич и царапнул ногтем трещину.
В сенях громко заскрипели половицы. Пришел Михаил с топором и клещами. Старый овсовский дом затрещал, заухал; визг отдираемых досок звучно отозвался в пустых углах нежилой избы.
В первые дни Василий Ильич наводил порядок. Смастерил вешалки для одежды, сколотил расшатавшийся стол, починил табуретки, укрепил дощатые перегородки. Неделя пролетела незаметно. А когда за обедом Василий Ильич заявил, что собирается перебрать крыльцо, Марья Антоновна равнодушно сказала:
— К чему тебе торопиться? Погоди. Может быть, передумаем.
Василий Ильич вспыхнул:
— На носу себе заруби, Марья: здесь наше место.
На следующий день он с утра принялся поправлять крыльцо.
Глава шестая. Весенние дни
В начале мая весна зимовала: летел снег, по ночам землю покалывали острые морозцы.
— Май — коню сена дай, а сам на печку полезай, — жаловались колхозники.
Ждали тепла. Тепло принес обложной дождь. Он смыл холод, размочил землю, и освобожденная весна понеслась стремительно, широко разбрасывая мягкие зеленые крылья. Серые обмякшие поля и луга на глазах покрылись множеством ярко-зеленых лужаек. Потемнела озимь. Грязь на дорогах от солнца сморщилась, а ручейки похудели и старались поскорей ускользнуть в холодок. Незаметно разбухла черемуха, тополь сбросил с веток лиловых гусениц и выпустил липкие пучки пахучих листков. Ольха — серая, искривленная — надела новую махровую папаху. Неуверенно, боязливо щелкнул соловей.
В полях загудели тракторы. Отполированный лемех рядами клал бурые пласты, потом их кромсали острые диски культиваторов, а зубья борон, словно гребнем, прочесывали пашню.
Василий Ильич забирал огород высоким тыном. Колья и жерди рубил в роще за рекой и таскал на себе.
Сбросив с плеч громоздкую связку ольховых кольев, боясь разогнуть спину, Овсов присел отдохнуть.
— Так и горб нажить не мудрено, сосед!
Василий Ильич поднял голову и увидел Матвея Кожина. Матвей снял фуражку с захватанным козырьком и, погладив лысину, присел рядом.
— Запоздала нынче весна.
— Запоздала, — согласился Овсов.
— Плохи дела, Василий…
Василий Ильич вопросительно взглянул на соседа.
— Сев-то пора кончить, а мы все еще возимся. Хуже всех мы в районе…
Чувство затаенной неловкости при встречах с односельчанами с первого дня приезда не покидало Овсова. Ему ни с кем не хотелось встречаться и особенно неприятно было отвечать на вопросы: «Ну, как на новом месте? Что собираешься делать?.. Почему из города уехал?..» и т. д. Даже с Матвеем, соседом, ему было неудобно и совершенно не о чем говорить.
Василий Ильич поднялся, но Кожин удержал его за полу пиджака.
— Да сиди ты… Успеешь…
Василий Ильич нехотя сел, сорвал травинку, пожевал ее, сплюнул с языка горечь и сказал что-то неопределенное:
— Да, видишь, оно как, а…
— Ты о чем? — Матвей похлопал по коленке фуражкой и, приставив к глазам руку, посмотрел на дорогу. — Конь, что ль, это? Куда его несет?
По дороге, загребая ногами пыль, шел Иван Копылов. Глядя на него, Василий Ильич думал, как метко окрестили человека Конем. Ступал Копылов редко и грузно, на длинной худой шее его, как у лошади, моталась голова. Заметив Матвея с Овсовым, Конь свернул и, сильно сгорбившись, зашагал к ним. Поздоровался молча, крепко, как клещами, сжимая пальцы, затем сел на землю по-турецки и стал закуривать.
— О чем разговор-то?
— Да так… О недостатках наших, — усмехнулся Матвей.
— А-а… Ну и что?
— Матвей Савельич говорит, самый бедный колхоз наш в районе, — сказал Василий Ильич.
— Ничего, вылезем. От нас зависит…
— Трудновато будет, — перебил Матвей Коня. — За что ни возьмись — все плохо. Вот хоть бы скот…
— Со скотом, и верно, жидковато, — сказал Конь. — Пока не приведем в порядок сенокосы и выгоны, не поднять животноводство. Негде скотину пасти. Гоняем изо дня в день по одному месту.
— И сена из года в год не выкашиваем. А раньше оно у нас не поедалось. — Матвей встал, надел фуражку. — Ты, Василий, зря так надрываешься. Лучше сходи в правление, попроси лошадь, — посоветовал он Овсову.
— Успею еще. Пока в охотку, ничего, — улыбнулся Василий Ильич.
