— А в общем, не так это страшно — остаться с Яськой, — сказала Юля орлу. — Мы справимся. Если день сурка меня придавит, буду вспоминать полеты!
Она сняла крышку таймера, положила пальцы на стрелку. Куда отправиться? Весь мир открыт, используй свой шанс. Перед глазами промчались десятки образов — виденных в кино и на фото, описанных в книгах, додуманных. Зеркальный пруд в японском саду Кораку-эн, в котором отражаются извилистые ветки сосен и ярко-зеленые клены, где над тишиной кричит тонкая цапля — пройди вокруг него. От горячих источников Джигокудани поднимается пар, — окунись в него, сядь на камень рядом с кроткой, краснолицей снежной макакой. Из холмов острова Пасхи вырастают истуканы рядами — встань перед ними, помолчи перед загадкой. Из низкой травы саванны торчит грива льва — коснись ее. На желтых стенах храмов Каджурахо танцуют, воюют и ласкают друг друга бесчисленные индийские боги, апсары и смертные — облети вокруг башен, рассмотри. В предгорьях Анд — бескрайние, радужные плантации роз, лилий, гвоздик источают бешеный запах — упади с неба к ним, вдохни. Откажись от всего мира, предлагающего ей свои дары, и выбери только один.
Выбор пришел легко. Тихий голос внутри нашептывал ей одно имя, одно место — то, где она встретилась с собой.
Юля повернула стрелку и через секунду оказалась в Венеции.
Плеск, блеск, отражения, удвоения. Узкие окна узких домов, зеленоватые потеки под окнами, слои краски — охра выступает из-под цвета увядшей розы, песочный — под васильково-голубым. Туристы и голуби в броуновском брожении, в движении до головокружения. Одинокая лужица поймала золотой купол.
Юля медленно спланировала с небес на площадь, как не замечаемый никем ангел. Сегодня ей не хотелось летать, хотелось побыть обычным прохожим — как все прочие, кто приехал в Венецию, Серениссиму, у кого в кармане — честно оплаченный билет.
Возле выставленных на площадь столиков кафе «Флориан» камерный оркестр играл танго Пьяццоллы. Естественное смешение — аргентинская музыка рядом со старейшим в Европе и в мире кафе, где когда-то стали подавать завезенный из Турции кофе, в городе, который выкладывал рядом на прилавок шелка Китая и слоновую кость Абиссинии, завидовал Константинополю, торговал со всеми и грабил тех, до кого мог дотянуться, пока из рыкающего купца-разбойника не превратился в утонченного, мудрого, одряхлевшего аристократа.
Тощий мужчина средних лет с полуприщуром смотрел на высокое, многослойное пирожное, стоявшее перед ним на столе. Предвкушал, растягивал удовольствие. Юля погрузила бесплотный палец в крем, облизала. Ей показалось, что она ощутила нечто — шлейф вкуса, воспоминание о ягодной сладости. Сунув руки в карманы джинсов, она прошла через площадь наискосок, под колоннаду, через темный проход — и к овальной, изумрудной заводи, где к камню прижалось с десяток черных гондол. Две из них как раз отплывали. Юля запрыгнула на корму правой гондолы, встала позади гондольера в полосатой фуфайке. Впереди, на парчовых подушках, сидели двое туристов — пожилая пара с лицами цвета грецкого ореха, белейшими волосами и заметной аурой богатства. Гондола шла нежно, легко, будто целовала воду. Только взмахи весла в руках гондольера напоминали, что этот лакированный, театрально позолоченный мастодонт — из числа земных созданий и тоже подвластен силам тяжести. Дома вырастали сразу из воды и стояли тесно, не отделенные от проезжей части канала ни тротуаром, ни зеленью. Гондола шла так близко к стенам, окнам и аркам, что Юля протянула руку и взъерошила красный цветок, выставленный на окно.
Она никогда раньше не ступала на гондолу, но сейчас ее снова посетило ощущение дежавю: будто с ней это уже было, будто этот город ей давно знаком. И показалось, что иная, параллельная жизнь стучится сейчас к ней в душу, подошла к ней так близко, как соседний канал-переулочек. Словно там, за рядом домов, по воде сейчас плывет другая Юлия. Она не выбежала из поезда на полустанке, не замерзала в сугробе. Она как-то доехала, добралась до Венеции. Целой и без вреда. Ей везло несчетное число раз, ее хранил ангел, с ней случались обыденные чудеса. Она добралась до Венеции. Да. Подросток в чужом городе, пусть даже прекрасном. А дальше — снова удача и чудеса, рождественская история: ее подобрали, пожалели, удочерили — добрая, порядочная семья. И та, другая Юлия сейчас там, за стеной домов… идет по соседней набережной? Плывет по соседнему каналу на собственном катерочке?
Вторая гондола то обгоняла Юлину, то отставала, но шла тем же курсом, а теперь второй гондольер оттолкнулся от влажной стены ногой, заработал веслом, уходя на развилке в другую сторону. Там плескалась, мерцала вода, мрели полосы света и воздух дрожал, натянув между домами бесплотную вуаль. И вдруг Юля поняла (будто кто-то вложил ей в голову мысль, как письмо), что если она перепрыгнет на соседнюю гондолу, уплывет с ней за поворот — то перейдет в ту, вторую жизнь. Что орел, когда кончатся пятнадцать минут, вернет ее в ту реальность. Канал стелился перед ней, как зеркальная рука в приглашающем жесте: хочешь?
Один прыжок — и у нее окажется то, ради чего многие ее сверстники выстраивали карьеры и многоходовые планы, выстаивали очереди, откладывали деньги, зарабатывали деньги, тянулись изо всех сил, а пока еще не дотянулись — мечтали и скрежетали, читали посты тех везунчиков, кто уже… И так — триста лет, с тех времен, как только открылось окно в Европу, потому что сразу появились желающие использовать его как дверь и выйти — а что? а почему нет? мы тоже хотим жить как люди! И есть на Рождество яблоки, облитые красной карамелью, и не бояться темного, свирепого, дремучего быдла, и не терпеть больше издевательств от этих, которые цедят через губу и нас попирают, и не трястись перед ЧК и товарищами с маузером, и не топить печи книгами и гамбсовскими стульями, а топить дровами, и говорить свободно, а не так, как велят большевики, и не колебаться вместе с линией партии, и не ждать ночного стука в дверь, обыска, ареста, побоев, лагерей, и по ночам свободно шептаться, и не участвовать в чистках, и не каяться во всех грехах до кровохарканья, не зубрить в институте марксизм-ленинизм, не проводить лучшие часы жизни в стылых очередях, не ездить от института на картошку, не выбирать ее замерзшими пальцами из родной, налипающей на лопату земли. Мы хотим пить горячий глинтвейн под рождественским деревом, а не смотреть по ТВ на омон, разгоняющий демонстрантов, мы хотим уважения, хотим говорить везде, как в Гайд-парке, и гулять по бульвару Рамбла, и гулять на выборы без стыда за вот это вот все. Примите нас, удочерите, усыновите, мы ведь очень хорошие. Мы готовы убрать в дальний ящик свои графские регалии, медали, институтские дипломы и работать в ночном такси. Только чтоб дышать свободно, и ходить по этой земле, и раз в год съедать яблоко, облитое красной карамелью, и чтобы лучшее будущее ждало детей…
Юля отступила назад. Нет, она не выберет другую версию жизни. Потому что из Венеции ей надо вернуться к быстрому, ясноглазому малышу, очень надо. А еще в той параллели с ней не будет Степы: его тепла, его шуток и объятий. И многих других не будет. Она вдруг поняла, что свою бесцеремонную, вечно указующую маму (на которую злится) не хотела бы потерять. И отца, вечно ускользающего в туманное далеко (на которого обижена), не хочет терять. И даже себя (которой всегда недовольна) ей жаль потерять.
