Она отложила телефон. Майя сидела у себя в гостиной в кресле, напротив открытого окна. Весенний воздух приносил свежесть, от которой ее голые руки покрылись гусиной кожей. Но ей сейчас была приятна эта легкая зябкость — она была настоящей, она подтверждала, что Майя жива, и подтверждала это гораздо более приятным способом, чем болячки, свойственные ее возрасту.
Взгляд Майи порхнул с фаянсовой головы мавра, увенчанной плодами, на стоявшую рядом тарелку с кельтским плетеным орнаментом, оттуда на чешскую хрустальную чашу, фиолетово-прозрачный цветок. В чаше лежала консервная банка, похожая на баночку анчоусов, привезенная ею из самой первой поездки, в девяносто пятом году. Даня тогда только начал зарабатывать там, в Москве. Больших денег у него не водилось, и она помнила, с какой гордостью и радостью он принес ей тысячу двести долларов: поезжай! А ты? Ты сам поезжай! Нет, я еще съезжу, потом, а сейчас поезжай ты! Так и случилось, он потом объездил весь мир, но первые деньги принес ей в горсточке… сейчас с улыбкой это вспоминается: отель две звезды, номер едва крупнее кровати, да еще она не одна жила в нем, а вместе с незнакомой (к счастью, тактичной и ненавязчивой) тетушкой — так было дешевле. Но какое это имело значение! Пусть отель был две звезды, но город был на десять тысяч звезд! Она гуляла с утра до ночи по бульварам, смотрела с мостов на реку и благородные, богатые фасады, заходила в булочные и, прикрыв глаза, вдыхала запах теплого, румяного волшебства, слушала в кафе быструю, как журчание норовистого ручья, местную речь (не понимая слов и наслаждаясь интонациями), дышала, дышала… Жалея только о том, что не может разделить этот воздух с Толей. Однажды вечером в сувенирном киоске рядом с Опера Гарнье она купила эту баночку с запаянным воздухом весеннего, древнего города — глупость, в сущности, но ей больше ничего не хотелось увозить, кроме воздуха (впрочем, на большее и не было средств). Толя, Толя! Как жаль, что не вместе мы гуляли по этим праздничным бульварам, и без тебя я смотрела с мостов на обжитые баржи, где на палубах в окружении кадок с цветами люди со вкусом ели жаркое, запивая бордовым (бордосским?) вином, и без тебя я поднялась на самый верх ажурной железной башни, продуваемый ветром… Сам Анатолий бывал в Париже и много где, поездил по миру. Но без нее. Однажды оказался даже в Калькутте. На самом-то деле его послали на шахматный турнир в Джакарту, но в то давнее время от Москвы до Джакарты летели через восемь стыковок. Толя рассказывал, посмеиваясь над своей изобретательностью, что на обратном пути он выстроил свой маршрут так, чтобы застревать в каждом городе минимум на полдня, а лучше на день, в Калькутте же надо было ожидать рейса трое суток. «Ну, что делать! — заводил глаза Толя. — Я пошел по городу!» Ему представлялось, что тут же он встретит факира, заклинающего кобру, какого-нибудь унизанного изумрудами потомка раджей, райской красоты женщин в ярких сари. Первое, что увидел, — безразличную корову, возлегшую и перегородившую шоссе из аэропорта в город; потом — нищих, мусор, людей, жующих бетель и плюющих на тротуар длинной красной слюной; потом — крутобедрых красавиц в сари, открывавшем коричневый нежный стан; на третий день, после долгих поисков, на базаре увидел и факира. Все сбылось. Благодаря его молниеносному шахматному уму для Толи сбылось то, что было запретным и невозможным для почти всех жителей страны советской: он увидел мир. В те времена это практически равнялось путешествию за край земного диска, или в земли песьеголовых, или проникновению из яви в навь. Ему, гроссмейстеру, дали такую возможность, но и речи быть не могло о том, чтоб поехать вместе с женой. Нет, никогда! Не будем забывать, товарищи, что некоторые поддаются тлетворному влиянию, некоторые, страшно сказать, решаются остаться — плюнуть, не побоимся этого слова, в душу вскормившей их родине и партии, а этот позор предателей-невозвращенцев — пятно на всех нас, так пусть же родные и близкие останутся, так сказать, залогом — залогом того, что гражданское чувство не изменит тем, кем должна гордиться страна! Тьфу.
Майя увидела Лондон и Рим, Афины и Калькутту глазами мужа. В первой половине своей жизни она объездила свет заочно, через его рассказы. Конечно, мечтая, что когда-нибудь… случится чудо, их выпустят вместе! А случилось то, что Толя стал невыездным. В 71-м году он проиграл Фишеру первую же партию отборочных соревнований мирового первенства. Анатолий Соловей недооценил Бобби Фишера. Молодой американец выглядел нервным, сперва допустил ошибку, но потом — потом в полной мере проявил свой стиль «шахматного убийцы». К сожалению, спортивные начальники Толи тоже недооценили Фишера: для них причина проигранной партии была не в таланте соперника, а в том, что Соловей сдал. (То-то они кусали локти себе через два года, когда Фишер отобрал титул чемпиона у самоуверенного Бориса Спасского.) В аэропорту Анатолия Соловья впервые проверили на таможне, хотя обычно багаж возвращающихся шахматистов не досматривали. Оп-па! В чемодане под рубашками лежала синяя книжица — запретный, в Париже изданный «Архипелаг ГУЛАГ». Это прегрешение припечатало его спортивную карьеру окончательно. Сорокачетырехлетний Соловей больше к международным соревнованиям не допускался. А через два года после этого его не стало…
Когда его не стало, его рассказы засияли только ярче. Майя вспоминала, как они с Толей гуляли по зеленой набережной в Домске, как ели из одной вазочки мороженое в кафе на Тверской, как он купил ей в ГУМе умопомрачительное красное платье, как она целовалась с Толей на мосту со сфинксами, перекинутом через Мойку, — и соединяла эти кадры сбывшегося с декорациями несбывшихся городов: да, вот так мы могли бы сидеть за бокалом вина, переплетя руки, и смотреть с холма на сиреневые крыши, на кварталы с прожилками зеленых платанов. Очень хорошо об этом думалось вечером, по дороге с работы, или ночью в пустой постели, и так, в воспоминаниях и фантазиях, Майя прожила еще пару лет с Толей. Потом она стала замечать, что фантазии слишком уж бесплотны и слащавы, поняла, что в них слишком многого нет, что, в конце концов, ей не хватает их ссор, да и другого, интимного не хватает! Но не будешь же фантазировать о таком, когда муж уже два года в могиле. Воображаемая жизнь совершенно потеряла свой вкус для Майи, и в какой-то момент она приземлилась на твердую землю. На этой земле она была вдовой, Толю было не вернуть и прошлое переписать было невозможно. Но при этом она будто начала выздоравливать от горя.
И в третий раз пришли к ней города со сказочными названиями — на этот раз не в чужих описаниях, не в мечтах, а наяву. Благодаря сыну Майя, разменяв седьмой десяток лет, наконец увидела своими глазами Рим, Лондон, Париж и другие места, которые пожелала увидеть. Толя не привозил из поездок сувениры, считал их дребеденью, а вот ей понравилось ставить дома на полку какую-нибудь мелочь, вызывающую цепь воспоминаний. Майя подошла к этажерке и взвесила на ладони смешную жестянку с воздухом, провела пальцем по прохладной щеке мавра, коснулась греческого килика с красноватыми фигурами в хитонах, посмотрела в глаза безмятежному нефритовому Будде. Ее сбор сувениров закончен. Майя чуть вздохнула и улыбнулась. Она поездила достаточно.
Она набрала номер подруги.
— Тася, привет! Тасечка, я не отдавала вам года четыре назад оранжевый абажур?..
Майя обзвонила с десяток друзей, но никто ничего не знал об абажуре.
