«Я полечу в самое спокойное место на земле. Самое спокойное место на земле». Юля повторила это себе, как мантру. Одна мысль о бронзовом таймере рождала в ней дрожь предвкушения и в то же время — некоторый холодок. Ой. Ох. А вдруг что-нибудь…
Вот поэтому она выбрала для следующего полета наиспокойнейшее место — музей.
Юля прижала пальцы к глянцевому листу альбома, впитывая, запоминая. На листе была «Мадонна Колонна» Рафаэля. Ни одной, даже самой завалящейся колонны на картине не было, потому что «Колонной» она была названа по имени первых владельцев. Мадонна выглядела как прелестная молодая женщина с книгой в руке. На секунду она отвлеклась от чтения, так как младенец, сидевший у нее на коленях, запустил руку ей за корсаж и, очевидно, потребовал молока. Златокудрая Мадонна взирала на него с благодушным спокойствием. Книгу откладывать она не собиралась, младенца поддерживала бережно, но твердо. В альбоме, посвященном Рафаэлю, «мадонн» насчитывалось более сорока, но сейчас Юля выбрала эту: в ней виделся идеал материнства. Успевает заниматься своим делом, но при этом — хорошая мать. Любящая, но не потакает. Кормит грудью и ничуть от этого не устает. Вытирает малышу попку и при этом не теряет ни волоска из своей безупречной прически. Да-да, не теряет и не уступает ни грана от себя прежней, несмотря на появление у нее на коленях увесистого розовощекого младенца. И все это на фоне идиллического, экологически чистого пейзажа с нежно-зелеными деревцами и безоблачным небосводом. О! Туда, туда! Сейчас Юле казалось, что одно прикосновение к этой картине вселит в нее умиротворение и уверенность в том, что она достаточно хорошая мать, хоть и посмела завести себе отдельную от Яси жизнь, да еще с полетами.
Она сбежала по лестнице вниз, в хранилище. Сейчас орел перенесет ее к Рафаэлю, а также к Ван Эйку, Дюреру, Боттичелли, Гольбейну — в Берлинскую картинную галерею, в тихое, сияющее порядком пространство, в прекрасный музей… Почему-то Юля была уверена, что ни в одном музее с ней ничего не может случиться, пусть даже она окажется там благодаря загадочному, неизвестно как действующему механизму. Жаль только, у нее будет мало времени. Бронзовый таймер по-прежнему заводился со скрежетом, и самое большее — на пятнадцать минут, а действовал он лишь раз в сутки. Она проверяла, специально спускалась вчера в хранилище пару раз. Почему так? Откуда знать! И разве можно уяснить механику волшебной вещи? Орел Сен-Жермена дает ей пятнадцать минут полета в день — и за это ему громаднейшее спасибо. Пятнадцать минут свободы, приключений, восторгов и прочей дольче вита — это гораздо больше, чем прежний ноль.
Она восстановила перед внутренним взором безмятежно читающую Мадонну, с натугой повернула бронзовую стрелку и — падение в темноту, взмахи невидимых крыльев, секундный переворот кверх тормашками и обратно. Когда Юля открыла глаза, «Мадонна Колонна» была прямо перед ее носом. Небольшая, сантиметров шести в высоту, напечатанная на журнальном листе. А под ней заголовок — LIKE A VIRGIN. The exhibition of Raphael's Madonnas opens in Metropolitan.
Юля отшатнулась от журнала как ошпаренная. Бестелесная и легкая, она тут же шариком взмыла под потолок. Она находилась в большом кабинете, судя по всему, офисном, начальственном. Вместе с открытым журналом на исполинском столе из черного полированного стекла лежало еще великое обилие бумаг, а также надкусанный пончик с ядовито-розовой глазурью, ноутбук, недопитая чашка кофе и фотографии в рамках. Кабинет был большой, богатый, со шкафами, с диваном, на котором валялась непонятная куча одеял, с какими-то дипломами на стенах, но в первую очередь привлекало внимание не это все, а окно — точнее, стеклянная стена слева от стола. А за стеклом простирался город.
Этот город был похож на ритм быстро стучащего сердца. Небоскребы взмывали вверх пиками, обрушивались вниз ущелья. Тысячи, тысячи, тысячи этажей линовали эти пики и ущелья, миллионы окон смотрели на Юлю. Шпили кололи серенькое, смущенное небо. Юля прилипла к стеклу, разинув рот.
«Нью-Йорк», — выдохнула она.
Откуда-то истошно затрещал телефон. Груда одеял на кожаном диване зашевелилась, издала стон, встала дыбом и оказалась женщиной средних лет. Она скинула с себя одеяло и, сворачивая челюсть в зевке, расправляя плечи под мятой блузкой, побрела к столу. Обшаривая стол, дама опрокинула фотографию — на ней были две очаровательные девчонки-близняшки в веснушках, видимо, ее дочки. Наконец дама извлекла из-под бумаг телефон, ответила. Говорила она по-английски, но Юля понимала только союзы и междометия, а все прочее было юридическим жаргоном. Из любопытства Юля задержалась рядом с ней — невидимая, присела на край стола, закинув ногу за ногу, и испытующе уставилась на устало разъяснявшую что-то юристку.
— Спите, значит? Спите на рабочем месте. Хорошо быть начальством! — воскликнула Юля. Она была уверена, что хозяйка кабинета ее не слышит (так и оказалось). — Хотя если это Нью-Йорк… У нас полчетвертого, у вас… полвосьмого утра? А, то есть вы здесь ночевали. Не дома. Прошу прощения, мэм, а как же ваши близняшки? Сколько им — лет пять, шесть…
Юристка закончила разговор, потерла виски и со вздохом ломовой лошади побрела к шкафу. Достав смену свежей одежды, она стала переодеваться.
— Нет, не к Мадонне я попала, — хмыкнула Юля, и тут же ее кольнуло стыдом. — Ох! Не мне вас осуждать.
Она бросила последний взгляд на американку и бочком просочилась через стеклянную стену.
Ее немедленно обняла сырость. Со всех сторон вместе с порывами ветра прыскали тощие и всеохватные струйки дождя. При взгляде вниз накатило головокружение. Юля висела на высоте этажа так тридцатого. Далеко-далеко внизу медленно тек ручей светлячков, машин, ходили человечки размером с хлебную крошку, мерцали рекламы, оттуда глухо доносился гул и автомобильные гудки.
— Мамочки, — выдохнула Юля и упала вниз.
Она падала, кувыркаясь, как голубь-турман. Нью-Йорк со всеми уступами и серыми шпилями вертелся вокруг колесом. Ветер плеснул водой в лицо, пихнул к стеклянной стене небоскреба так, что едва не размазал.
— Ну, нет! — вскрикнула Юля.
Она напрягла какие-то неизвестные мускулы и затормозила падение. Это было точь-в-точь как во сне, когда ты падаешь, под ложечкой что-то повисает в невесомости, и вдруг ты делаешь усилие и начинаешь лететь. Это было как во сне или же — вот оно что! — сны были предвестниками этой странной яви.
Она посмотрела вниз. А внизу было месиво: она зависла над стройплощадкой. Из рыже-коричневой глины, из сморщенной дождем воды торчали сваи. Тонкая (с Юлиной высоты) деревянная разметка пыталась побороть грязь. По краю медленно тащился экскаватор, суетились гномики в касках, указывая на гигантскую лужу, очевидно, из подземных вод, залившую четверть котлована. «Бух, бух, бух!» — оглушительно долбила машина, забивавшая сваи.
Вокруг был Нью-Йорк, громадный и удивительный, а Юлька как завороженная уставилась на первобытные хляби котлована, словно на свой недавний портрет. Это была Юля после рождения сына, слившаяся с ним, только что явившимся в этот мир и воспринимавшим его как хаос. Юля, из которой день за днем вымывались ее прежние желания и мысли, пока не осталось самое базовое: «поспать», «лечь» и «хотя бы полчаса покоя». Юля, которую захлестывали сырые, дикие чувства неотъемлемого от нее нового человека. Юля, чья личность стала иной за те бесконечные и одинаковые дни, за месяцы одинокого симбиоза с младенцем. Она чувствовала себя так, словно ее часть была безжалостно снесена, как сносят старое здание ради новой постройки. И теперь в ее душе были хляби и хаос, границы плыли под натиском подземных, незнакомых вод. А новому порядку только предстояло быть выстроенным.
