Она улыбнулась, опустив пушистые ресницы. И вдруг — рывком — расстегнула свою кофточку. И обнажила грудь. И сейчас же я сказал:
— Закройся!
Нет, я вовсе не пуританин. Дело тут было в другом… Я знал свою слабину и не хотел поддаваться Клавке. А разве же мог я устоять при виде этого чуда?!
Я видел тугую грудь ее и круглые, манящие, чуть раздвинутые и высоко открытые колени, — не мог всего этого не видеть! — и невольно шарил там взглядом, всем существом тянулся туда. И презирал себя за это. И мысленно проклинал ее.
И чем больше проклинал ее, тем сильнее хотел…
Это было, как бред, как наваждение.
И Клава, безусловно, угадывала, понимала, что со мною творится. А какая женщина этого не угадывает? Но все же была она сейчас не такой победительной, уверенной в себе, как раньше. Наоборот, во всем ее облике проскальзывало что-то смятенное, растерянное, даже — робкое…
Конечно же, она понимала, что я не забыл нашу прошлую встречу, и вечер в ее доме, и разговор с ее братом, Ландышем… И судя по всему, боялась, что я теперь напомню ей обо всем.
И я напомнил.
— Так ты, действительно, была убеждена, что я ручной? Что из меня веревки вить можно?
— Ах, ты не так понял…
— Я все понял точно! Но скажи: откуда у тебя вообще такая уверенность?
— Ну, не знаю. Я так привыкла. Все мужики, которых я встречала, они и вправду были ручные…
— Например, Васька Грач.
Она посмотрела на меня косым своим, странным, скользящим взглядом — и ничего не ответила. Прикусила губу. А я продолжал:
— Из каждой веревки, которую ты ухитряешься свить, получается затем — петля… Сколько людей попало в такую петлю из-за тебя, а? Интересно! Скольких ты, падла, уже угробила? Счет у тебя, наверное, большой? В одних только Очурах сначала был Грач, потом эти спекулянты. И я тоже стоял на очереди…
— Но я не нарочно, — сказала она, всхлипнув. — Это я для брата. Он просил, и я делала.
— Что ж, ты такая уж дурочка, что ни разу не поняла, в чем тут дело? И чем это все кончается?
И снова она промолчала в ответ.
— Тебе, очевидно, нравилось ощущать свою власть над дураками, испытывать свою силу, не так ли? Ты думала, что это все, — я оглядел ее с головы до ног, — это неотразимо?
— А разве это все можно не любить? — искренне удивилась она.
— Не знаю… Наверно, можно. Как видишь, сейчас это не действует.
— Но я же все равно тебе нравлюсь! Я вижу! И давай забудем обо всем прочем…
— Думаешь, это легко?
— А к чему вспоминать в такую минуту?
— Но чего ты, собственно, хочешь?
— А ты не соображаешь?
— Догадываюсь. Но мне одно неясно: какую роль ты сейчас играешь? Ты же ведь баба деловая, зря ничего не делаешь. Зачем это тебе?
— А ни за чем. Просто так, — повела она полуоткрытым плечом, — по-честному… Ты мне тоже нравишься.
— С каких это пор я стал тебе нравиться? — пробормотал я.
— Немножко даже с самого начала… Но тогда я тебя не знала, думала, ты фрайер, порчак.
[14] А ты, оказывается, наш!
— Да какой же я ваш? Какой ваш? Вот еще чепуха! Не смешивай, пожалуйста.
— Ты, конечно, не похож на других — и это-то меня и волнует! Что-то есть в тебе особое…
— Ни черта во мне нет, — сказал я, — и если я, как сазан, поначалу поймался на твой крючок, то я ничем не лучше всех других сазанов. Такой же был идиот… Но ты-то, ты-то! Ведь ты же красива… Неужто ты не понимаешь? Очень красива! И живи ты иначе — какая у тебя могла бы быть завидная судьба!
— Судьба у меня одна, — сказала она, неловко, прыгающими пальцами застегивая кофточку. — И другой не будет… Даже если бы я и хотела изменить ее — что я могу? Что я могу? Вот пришла к тебе, а ты меня гонишь.
— Да я не гоню…
— Но и не принимаешь по-настоящему, не хочешь меня. Не веришь! А я думала у тебя остаться…
— Эх, Клавка, Клавка, — сказал я, — все так сложно… Ну, как тебе верить? Ты же замешана в страшных делах. И что вообще творится в твоей душе, если она у тебя есть?..
Медленно, очень медленно Клава поднялась, оправила на себе одежду. Нежное, с высокими скулами лицо ее было полуопущено. Прелестный рот — плотно сжат. И у края губ обозначились две синеватые морщинки.
— Ну, я пойду, — прошептала она, — прощай.
И я посмотрел ей вслед с жалостью, с горечью, с безотчетной и щемящей тоской. Я чуть было не поддался порыву — позвать ее, остановить… Ведь какая женщина уходила! Но все же сдержался, переломил себя.
Нет, я все-таки не верил этой чалдонке и не хотел с ней связываться. Любой контакт с ней был по-настоящему опасен… Должен сказать, что за всю мою бурную жизнь мне почти не встречалась еще личность столь загадочная и хищная и с такой отчетливо выраженной уголовной психологией. И я, естественно, ожидал сейчас какого-то нового подвоха… Клавка была верной помощницей Ландыша; они работали на пару! И она, наверняка, приходила по его поручению. Ведь тогда, на малине, Ландыш дал мне сроку одну неделю, а с тех пор прошло уже две…
К ВЕРХОВЬЯМ ЕНИСЕЯ
На следующий день я уезжал… Опасаясь Ландыша, который мог попытаться перехватить меня и выкинуть какой-нибудь неожиданный фокус, я заранее сговорился с шофером почтового фургона, курсирующим между селом и райцентром. Фургон должен был ждать меня рано утром в глухом переулке, на довольно далеком от клуба расстоянии.
Провожал меня Алексей. Было тихо, сумеречно, свежо. День еще только начинался, и небо было затянуто зеленой светлой мглой. И по зеленому этому полю — далеко, за селом — протекла, протянулась полоска зари. На ярко-красном ее фоне черно и четко выделялись силуэты сосен и крыш и низко кружащихся птиц. И, глянув туда, Алексей спросил, позевывая:
— Ты как до Абакана добираться думаешь — самолетом?
— Конечно. Если достану билет.
— Смотри, будет ветер…
— Плевать. Главное — побыстрее!
— Завидую я тебе. — Он вздохнул. — Новые места… Новые люди…
— Так и ты, старик, беги! Что тебя здесь, в конце концов, держит?
— Да я бы с радостью, — проговорил он задумчиво. — Только мать бросать жалко… Мы уж говорили… Она никуда не хочет! Здесь, твердит, мой дом и здесь я и помру, и желаю, чтоб ты меня похоронил над Енисеем… А года ведь у нее немалые. И здоровье плохое. Нет, куда уж там! Пока она еще жива, я остаюсь в проклятых этих Очурах. Вот скоро начну работать…
— Что? — сказал я быстро. — Работать? Ни в коем случае!
