Обычный бардак. Так что кина не будет Андрюша, киношник
спился.
– Анвар Саидович, я не понял, вы мне запрещаете собирать
оперативную информацию по оружию и наркотикам?
Саидов долго молчал. Так долго, что капитану показалось, его
начальник заснул. Голова была низко опущена, и глаза совсем исчезли под пышными
смоляными бровями. Наконец, так и не поднимая глаз, он произнес медленно и
безучастно:
– Да собирай на здоровье.
– Слушаюсь, товарищ подполковник. Я могу идти?
– Иди.
Когда Леонтьев открыл дверь кабинета, он услышал, как Саидов
пробурчал себе под нос:
– Только боюсь, здоровья это не прибавит. Ни тебе, ни мне…
Глава 17
– Привет, Ника. Рад тебя видеть. Повод, конечно, ужасный, и
все-таки посмотреть на тебя приятно, – Петя Лукьянов обнял Нику и поцеловал, –
можно тебя попросить об одном маленьком одолжении?
– Конечно, Петюня.
– Не говори мне, что я стал толстым.
– Ты? А разве ты стал толстым? – Ника критически оглядела
его мощную двухметровую фигуру с солидным брюшком. – Отлично выглядишь,
Лукьянов. Мужчина в полном расцвете сил.
– Спасибо, Ника. Ты, разумеется, врешь, но все равно
спасибо. А то я только и слышу со всех сторон: ты поправился, Лукьянов, ты
постарел, и плешь у тебя проглядывает.
– Петюня, это зависть.
На самом деле Петя за полтора года, которые они не виделись,
успел набрать еще килограммов пять, не меньше.
В институте он был худой как жердь, носил круглые,
довоенного образца очки на кончике длинного тонкого носа, шелковые каштановые
кудри до плеч, штаны-галифе с кожаными заплатами на коленях, какой-то древний
полувоенный китель и фетровую темно-зеленую шляпу с широкими полями. Он был
похож то ли на разночинца, то ли на интеллигента-анархиста.
Теперь перед Никой стоял высокий толстяк в добротном
темно-сером костюме, почти седой, стриженный очень коротко, с круглой
аккуратной бородкой. Очки на носу были самые обыкновенные, с затемненными
стеклами, в хорошей итальянской оправе.
Если бы не регулярные встречи выпускников Первого
медицинского института, Ника ни за что не узнала бы Петю Лукьянова.
– Слушай, ну почему тебе ничего не делается? – спросил Петя,
оглядывая Нику с ног до головы. – Может, ты, как Дориан Грей, прячешь на
чердаке портрет, который за тебя стареет? Ну давай, скажи мне честно, я здорово
изменился? Потолстел?
– Нет, Петюня, не скажу. Наоборот. Ты похудел.
– Похужал и возмудел?
– Вот именно, – улыбнулась Ника, – кстати, помнишь, кто так
выражался?
– Несравненная баба Соня, завкафедрой эмбриологии. Между
прочим, жива еще
Старушка. Девяносто четыре года! Помнишь, как она на первой
лекции подошла ко мне, ткнула пальцем и говорит: «Наш с вами эмбрион…»? А я был
юный и застенчивый, покраснел До слез.
Они прошли вслед за метрдотелем, сели за угловой столик,
долго молча изучали меню.
– Слушай, здесь никаких штучек под столами нет? – спросил
Петя тревожным шепотом, не отрывая глаз от меню.
– Не должно быть, – пожала плечами Ника, – но если ты
боишься, мы можем сейчас просто поболтать о том о сем, а потом пройти пешком по
бульвару.
– А твой шофер с борцовскими плечами будет медленно ехать
рядом?
– Нет. Он подождет на углу. Петюня, что с тобой? – она
заметила у него на лбу мелкие капельки пота. – Мы пришли поесть и поболтать. Ты
выбрал что-нибудь?
К ним подошел официант, чтобы принять заказ.
– Мне каких-нибудь гадов морских, – встрепенулся Петя, – от
них не толстеют. Ну и сухого белого вина. К морским гадам ведь полагается
белое, как к рыбе?
– Ну, в общем, да, – кивнул официант с любезной улыбкой.
– Пожалуйста, два салата с морскими гребешками, свежие
овощи, две порции королевских креветок в чесночном соусе, бутылку белого сухого
на ваш вкус.
– Что к креветкам, рис или французский картофель?
– Мне ничего, – решительно помотал головой Петя, – я пытаюсь
худеть.
Официант понимающе кивнул и вопросительно посмотрел на Нику.
– Мне тоже никакого гарнира не надо. Не хочу поправляться.
Когда официант удалился, Петя достал бумажный носовой платок
и вытер лицо, потом из-под очков быстро взглянул Нике в глаза.
– Мне очень жалко писателя Годунова. Я не специалист,
конечно, но, на мой взгляд, он был лучшим из нынешних. Но еще больше мне жалко
Никиту Ракитина, мальчика, который приходил за тобой в институт почти каждый
день. Я сам не понимаю, почему так хорошо его запомнил. Наверное, потому, что
завидовал немного.
– Завидовал? – удивилась Ника.
– Я однажды заметил, какие у него были глаза, когда ты шла к
нему через двор. Он умел быть счастливым. Ты понимаешь, о чем я? Несчастными
умеют быть все. Тут особого ума не надо. Большинство людей более комфортно
чувствует себя, когда возникают всякие сложности, неприятности. Для одних это
стимул, для других – оправдание. А счастливым быть неудобно, неприлично.
Подумают, что пьяный или просто идиот. И это правильно. Мало кто умеет быть
счастливым не от глупости, не по пьяни, а от ума. Потому что надо быть не
просто умным, а талантливым, чтобы понимать, какой это чудесный и, в общем,
случайный подарок – жизнь. Любая жизнь, даже последнего бомжа и забулдыги.
Наверное, дико звучит из уст человека, который каждый день потрошит трупы?
– Нет, – покачала головой Ника, – как раз из твоих уст это
звучит вполне убедительно.
– Спасибо на добром слове, – улыбнулся Петя, – знаешь, у
меня до сих пор иногда встает перед глазами лицо Ракитина, особенно, когда я
вижу тебя. Ты ведь правда почти не изменилась. Я смотрю на тебя и так ясно вижу
картинку двадцатилетней давности: ты идешь к нему через двор, а у него лицо
совершенно счастливого человека. Не глупый щенячий восторг и даже не мимолетная
пьяная радость влюбленного мальчишки, а глубоко осмысленное, очень гармоничное
чувство. Я никогда такого не видел, ни до, ни после. И в кино ни один актер не
сумел такое счастье сыграть. Прости, я зря, наверное, это сейчас говорю?
– Нет, почему? – Ника закурила и глубоко затянулась. – Я не
думала, что для тебя это так важно. Столько лет прошло, а ты запомнил.
