– Ричард Мак-Дендли.
– Ну да, правильно. Он принимал нас в Колорадо полтора года
назад. Рыхлый такой, с женским голосом.
– Нет, Ника. Ты должна. Он будет с супругой. А потом
торжественный концерт и ужин. – Он опустился на стул, подставил лоб, она
приложила к ушибу ледяной компресс.
– Ладно. Так и быть. Сенатора с супругой придется встретить.
А что все-таки произошло?
Она чувствовала: не надо больше ни о чем спрашивать. Правды
он все равно не скажет, сейчас сидит, прикрыв глаза, и лихорадочно выдумывает
какое-нибудь достоверное объяснение. Она никогда не лезла в дела мужа. Но ей
очень не понравился этот ночной звонок, не понравился тон, каким Гриша говорил,
и слова, и красное лицо в испарине, и бегающие глаза.
– Хватит, – он отстранил ее руку, прижимавшую лед, – пойдем
спать. Завтра тяжелый день.
– Разумеется, день будет тяжелым, если звонят среди ночи.
Что за хамская манера? Гришка, не темни. Что случилось? Мне правда интересно.
– При-дур-ки… – медленно, задумчиво произнес Гриша, – везде
сплошные придурки. – Он, не вставая, обнял ее и прижался мокрым лицом к ее
халату. – В Москве один советник президента перебрал в казино, его должны были
отвезти домой, но потеряли по дороге, – пробормотал он совсем невнятно, – ну
какое тебе, девочка моя, до этого дело? Пойдем спать.
– Пойдем. Только телефон отключи. Ты его, кажется, в
гостиной оставил.
– Да, конечно, обязательно, – Гриша тяжело, неловко поднялся
со стула.
– А голова не болит? – тревожно спросила Ника, разглядывая
вспухающую красную шишку на лбу.
– У кого? У советника президента? – он попытался улыбнуться,
но лишь неприятно оскалился.
– У тебя. До него мне и правда никакого дела нет, а ты
здорово стукнулся. Может быть даже легкое сотрясение.
Когда они вернулись в постель и погасили свет, она подумала,
что он действительно очень устал. А кто бы на его месте не устал? Жестокая
предвыборная борьба, с интригами, грязью. Не более пяти часов сна в сутки в
течение двух месяцев. Поездки по всему огромному краю, бесконечные митинги,
встречи с избирателями. Результат превзошел все ожидания. Шестьдесят семь
процентов голосов. Молодец, Гришаня. Победитель. Триумфатор. Но с нервами
плохо, и голова наверняка болит, потому что соврал он совсем уж глупо и
неуклюже.
Всех советников президента, с которыми у него были
приятельские отношения, Ника знала поименно, и ни одного из этих серьезных,
осторожных людей не могла представить надравшимся до беспамятства, потерявшимся
в ночной Москве. Это во-первых. А во-вторых, даже если такое вдруг произошло,
почему именно Гриша, только что избранный на должность губернатора
Синедольского края, отсюда, из Сибири, пытается решать чужую странную проблему,
и при этом нервничает до ледяной испарины?
– Ты телефон отключил? – пробормотала она, отвернувшись к
стене.
– Конечно, – он резко, почти грубо, развернул ее к себе
лицом. – Ника, ты меня любишь?
– Очень люблю, Гришенька.
– Ты мне чаще это говори, девочка моя.
Из Москвы позвонили опять в начале восьмого утра. Гриша не
отключил телефон. Ника спала крепко, не услышала, как тренькнул сотовый на
ковре у кровати, как выскользнул из-под одеяла и на цыпочках ушел в соседнюю
комнату ее муж, и не узнала, что после второго, более долгого разговора он
занервничал еще сильней. Не просто испарина, а крупные капли пота выступили у
него на лице, покатились за ворот шелковой пижамы.
Шишка на лбу заныла невыносимо. Он вышел на балкон, жадно
вдохнул холодный, влажный воздух и замер на несколько минут, раздувая ноздри,
крепко зажмурившись и до боли сжав кулаки.
В Синедольске уже встало солнце, а в Москве было начало
шестого, и едва рассвело. До инаугурации оставалось семь дней.
Джинсы прилипли к кровавой ссадине на колене. Осколок
витринного стекла вонзился в щеку и застрял под кожей. Это было замечательно,
иначе Никита Ракитин не сразу бы поверил, что действительно жив и ни одна из
пяти пуль его не задела. Разбитое колено и осколок стекла в щеке. А больше – ни
царапины.
Одну из пяти гильз Никита подобрал и спрятал во внутренний
карман куртки. Если бы он был более сентиментальным и аккуратным человеком, он
сохранил бы на память не только гильзу, но и шнурок от кроссовки. Впрочем, у
аккуратных людей не бывает рваных шнурков, которые без конца развязываются.
Аккуратист погиб бы этой ночью на Ленинградском проспекте у магазина «Спорт», и
в криминальную сводку по Москве вошло бы еще одно заказное убийство, а не
хулиганская выходка поддатых ночных отморозков в джипе.
Аккуратист погиб бы непременно. А растяпа Ракитин остался
жив. Он наступил на развязанный шнурок и растянулся на асфальте за полсекунды
до стрельбы. Потом из-за поворота выскочила милицейская машина. И убийцы в
джипе не рискнули притормозить, проверить, сделано ли дело.
У Никиты был выбор: остаться, дождаться «Скорую» и
оперативников, которые непременно появятся, потому что те, в «Мерседесе», уже
вызвали по рации, или удрать как можно скорей. На размышление оставалось минуты
три, не больше. Время остановилось. На самом деле он пролежал всего минуту
после того, как «Мерседес» умчался вслед за джипом. Но ему казалось, что прошло
несколько часов.
Из оцепенения его вывели грохот и звон. Он вскочил, забыв о
разбитом колене. Ему почудилось, джип вернулся, чтобы сделать контрольный
выстрел. Но это выпал из витрины манекен. Аккуратный молодой человек в
спортивном костюме. Ему достались пули, предназначенные Ракитину. Он выпал не
сразу, долго размышлял, переживал, сомневался. В его пустой голове под красивым
гуттаперчевым черепом тоже, вероятно, происходила какая-то напряженная
мыслительная работа.
Никита, прихрамывая, рванул в проходной двор за магазином.
Боль в колене утихла, как бы давая ему возможность уйти подальше от ужасного
места. Пешком он дошел до Сокола, поймал такси и доехал до Кропоткинской, до
своего дома.
Наверное, все это было не правильно. Во-первых, не следовало
убегать. Стоило дождаться оперативников, чтобы было заведено уголовное дело о
покушении на убийство. Во-вторых, если уж убежал, то не стоило ехать домой. Он
ведь не сомневался: они обязательно вернутся, и уж тогда доведут свою
высокооплачиваемую работу до конца. Любой разумный человек прежде всего подумал
бы, куда ему скрыться.
Но разумные люди не наступают на собственные шнурки.
* * *
Федя Егоров постоянно видел перед собой лицо гуру. Узкие
глаза казались трещинами, сплошь черными, без белков. Сквозь трещины на
плоском, смутном, как зимняя луна, лице, наблюдала за Федей великая космическая
пустота. Федя сжимался в комочек, скатывался с больничной койки на пол, ноги
его сами сплетались кренделем. Он усаживался в позу лотоса, принимался
покачиваться и мычать. Только тогда отпускал ужас, оставалась лишь тупая
головная боль.
