Но и это тоже было пока пустяками. Ника не забывала отделять
зерна от плевел.
После окончания института она работала на «Скорой»,
постоянно сталкивалась с болью, грязью, скотской жестокостью. Иногда после
суточного дежурства ей хотелось уткнуться в чье-то теплое надежное плечо и
побыть немного маленькой, слабенькой, защищенной от холодного злого мира. Но
Никиты рядом не оказывалось, или он писал, закрывшись в комнате, а Гришкино
теплое плечо всегда было к ее услугам.
И вот однажды, впервые в жизни, между ею и Никитой произошла
жесточайшая ссора. Даже сейчас, через многие годы, не хотела Ника вспоминать,
как и почему они с Никитой расстались. Оба были не правы, и формальный повод
оказался настолько грязным, что не давал возможности спокойно все выяснить,
обсудить. Говорить об этом было все равно что ступать босой ногой в дерьмо.
Ника ушла, не сказав ни слова. Никита не счел нужным
оправдываться. Разумеется, рядом с Никой тут же оказался Гришка, как рояль из
старого анекдота, который случайно стоял в кустах.
– Мало тебе творческих метаний твоих родителей? У тебя ведь
не было детства. И молодости не будет. Хватит с тебя гениев, – говорил разумный
Гришаня, вытирая ей слезы. – Ты навсегда останешься бесплатным приложением к
его таланту, к его славе. Ты станешь частью его кухни, в прямом и переносном
смысле. Ты будешь его кормить, обстирывать, таскать тяжелые сумки. Твои
чувства, мысли, твои привычки он будет наблюдать и переносить на бумагу. Ему
все равно, кто рядом. Он живет только для себя, для своего творчества. Для него
люди всего лишь потенциальные персонажи либо слушатели. Ты будешь виновата в
его творческих кризисах, когда кризис сменится вдохновенной работой, ты будешь
мешать ему творить. А потом ему понадобится новый объект для художественных
наблюдений.
Гришка впервые так разговорился. Ника слушала и не верила,
проклинала себя, что слушает, и злилась на Никиту. Ужас был в том, что все эти
слова она могла бы сказать сама себе, но не решалась. Гришка просто и ясно
формулировал все ее подсознательные страхи и накопившиеся обиды.
Никита не звонил, не появлялся, а она между тем тяжело
заболела. У нее начался бронхит, температура прыгала от тридцати шести до
тридцати девяти, кашель не давал уснуть. Гриша был все время рядом, поил ее с
ложечки грейпфрутовым соком с медом, убирал квартиру, как заправская
домохозяйка.
Он оставался ночевать, скромненько спал в соседней комнате,
на старом диване с торчащими, как рахметовские гвозди, пружинами. Иногда среди
ночи Ника открывала глаза и видела его рядом, он присаживался на край кровати,
клал ладонь ей на лоб, поправлял одеяло, спрашивал, не хочет ли пить, как себя
чувствует и не будет ли возражать, если он просто посидит рядышком, совсем
немного, потому что ему не спится.
Она не возражала. Она была очень ему благодарна. Она сама не
заметила, как привязалась – еще не к нему, не к Гришке Русову лично, но к его
тихому теплому присутствию в ее жизни, и постепенно стала понимать, что без
Гришки жилось бы ей на свете значительно неуютней, особенно сейчас, после
жуткой, леденящей душу ссоры с Никитой. Ведь никого не было вокруг, ни мамы с
папой, ни бабушки с дедушкой. Единственная близкая подруга Зинуля, как на грех,
завязла по уши в очередном сложном романе (на этот раз предметом страсти явился
какой-то гениальный скульптор-авангардист из Чувашии). Коллеги и бывшие
сокурсники не в счет, с ними было только приятельство, не более. А
супергероиней, способной преодолевать все жизненные трудности в одиночку, Ника
никогда не была.
Гришкина ладонь со лба соскальзывала на щеку, губы касались
шеи и шептали, что температура упала, а кашля сегодня почти не было. Ника
успела привыкнуть к его рукам, губам, к его запаху, к теплому дыханию и не
возразила даже тогда, когда он тихо, деловито шмыгнул к ней под одеяло и
прошептал:
– Все… прости, не могу больше… очень люблю… с ума схожу.
Потом было чувство легкости и пустоты, надо сказать,
немножко тошное чувство, как будто укачало в транспорте.
Никита, как выяснилось позже, уехал в командировку в
Заполярье, писать серию очерков о военных моряках. Вернувшись, сразу примчался
к ней, но она не желала его видеть и сказала, что все кончено, теперь уже
точно, навсегда.
А потом она узнала, что женщина по имени Галина, роскошная
брюнетка, бывшая сокурсница Гриши по психфаку университета, ждет от Никиты
Ракитина ребенка. Ей даже сообщили, какой у этой Галины срок, и получалось, что
после трагической ссоры, пока она лежала с высоченной температурой и
захлебывалась кашлем, ее милый, драгоценный Никитушка даром времени не терял.
Она плакала в подушку, понимая, что все не правильно, все не
так. Она почти физически ощущала, как ломается хребет ее судьбы, всей ее
будущей жизни, и треск стоял в ушах. Но ни за что на свете она не сделала бы
сама первого шага, не могла снять трубку и позвонить, более того, если звонил
Никита, отвечала сквозь зубы, проклиная свой ледяной фальшивый тон. У самой все
дрожало внутри, коленки подгибались от слабости, а с губ между тем срывались
чужие, злые, ехидные слова. – Нам с тобой пора бы расписаться, – повторял
Гришка.
– Да, конечно…
С Никитой они были обвенчаны, но до загса так и не дошли за
эти годы, а потому никакого развода не требовалось. Однако она все тянула и
сказала Русову свое окончательное «да» лишь после того, как узнала, что
беременна. Ребенок был Гришкин.
А женщина по имени Галина давно уже успела родить девочку.
Никитину дочь. Ника поняла, что все действительно кончено.
С Гришей у них получилась нормальная, здоровая семья. Он
делал чиновничью карьеру, зарабатывал деньги, нес все в дом, вил гнездо, был
замечательным отцом для маленького Митюши. Никаких претензий к Грише у нее не
было. Совершенно никаких. Идеальный муж. За ним как за каменной стеной.
Он смотрел на нее все так же нежно, он вникал во все ее
проблемы, знал размер обуви и одежды, знал, какими кремами и шампунями она
пользуется, если ездил за границу по своим чиновничьим делам, то всегда
привозил для сына и для нее множество вещей, не просто дорогих и красивых, а
толковых, нужных. Он никогда не ошибался в том, что касалось бытовой стороны
жизни, такой сложной и нудной, и Ника много раз говорила себе, что если бы
осталась с Никитой, то все это свалилось бы на ее плечи. Вряд ли сумела бы она
защитить кандидатскую, вряд ли имела бы возможность так много и плодотворно
работать в Институте Склифосовского.
Года через три она случайно узнала, что Гришка иногда
потихоньку ей изменяет со своей секретаршей. Но отнеслась к этому удивительно
спокойно. Не было ревности, и даже обиды не было.
Никиту она ревновала страшно, без всякого повода, а Гришку
нет, хотя повод был. Никите достаточно было взглянуть на какое-нибудь
симпатичное личико, и все у нее переворачивалось внутри, а Гришка иногда
возвращался под утро, благоухал чужими духами, и ничего. Подумаешь? Какой
чиновник не балуется иногда со своей секретаршей?
