Обе квартиры, Кудияровой и Резниковой, на последнем, пятом
этаже. У окна Кудияровой расположена пожарная лестница. При желании можно
выбраться из квартиры через окно, спуститься вниз по лестнице. И на крышу можно
подняться.
А возле окна Резниковой проходит водосточная труба,
прикрепленная к стене довольно крепкими жестяными перекладинами. Тот же эффект.
Хочешь – спускайся вниз, хочешь – на крышу. Если очень надо, то из одной
квартиры в другую можно попасть минут за пять, не касаясь земли и не мозоля
глаза соседям в общем коридоре. Снизу тоже вряд ли кто-то тебя заметит. Стена
дома, где расположены оба окна, выходит на пустырь, на котором раскинулась
многолетняя, вялотекущая стройка. Ночью, тем более после праздников, там не
было ни души.
В голове капитана Леонтьева прокручивались все новые
варианты, и каждый следующий казался глупее предыдущего. В таких случаях
капитан утешал себя словами великого Шерлока Холмса: в расследовании преступления
есть один метод, который не подведет. Когда ты исключишь все невозможные
объяснения, то, что останется, и будет ответом на вопрос, как бы дико оно ни
звучало.
* * *
Григорий Петрович услышал ровный, спокойный голос жены в
телефонной трубке, и ему стало немного легче.
– Как ты себя чувствуешь, Ника?
– Все нормально, Гриша. Ты прости меня, я поступила
по-хамски. Сбежала, ничего тебе не сказала. Спасибо, что прислал машину в
аэропорт.
– Это ты меня прости. Я просто слишком занят сейчас своими
проблемами. Я понимаю, после того, что произошло, ты не можешь как ни в чем не
бывало пить шампанское на банкете. Когда ты собираешься вернуться? Сразу после
похорон? Или планируешь еще задержаться в Москве?
– Пока не знаю. Я позвоню.
– Тебе не одиноко в пустой квартире? Она хотела ответить: «Я
не одна. У меня здесь Зинуля Резникова. Помнишь ее?» Но вместо этого
произнесла:
– Нет, Гришенька. Как раз наоборот. Мне лучше сейчас побыть
одной.
– Да, конечно… Я тебя очень люблю, Ника. Я уже соскучился.
– Ну, тебе сейчас некогда скучать.
Они нежно попрощались. Перед ней на журнальном столике
лежала свежая газета. Ежедневная московская газетенка, типичная «желтая
пресса». Вчера в аэропорту к ней привязался корреспондент. Она увидела у него
на куртке пластиковую карточку с названием газетенки и отказалась давать
интервью, но не сумела скрыться от наглой фотокамеры.
Еще в самолете Зинуля спросила, нельзя ли ей поехать из
аэропорта не к своей маме, а к Нике. Там ведь нет никого, а у мамы как-то
совсем уж Зинуле тошно, ведь конурка-то сгорела, и, сколько еще придется жить с
мамой, неизвестно, так что, если есть возможность хотя бы немного, хотя бы пару
ночей переночевать у Ники, Зинуля была бы ужасно рада. Тем более не виделись
они восемь лет, тем более горе такое. Общее их с Никой горе.
– Ночуй, живи. Гриша вряд ли прилетит в ближайшее время.
Когда самолет сел, Ника увидела в иллюминатор, как вслед за
трапом подъезжает серый «Мерседес».
– Это за мной. Наверное, будет лучше, если ты до моего дома
доедешь на такси.
Зинуля не возражала и даже ни одного вопроса не задала.
Почему-то для обеих само собой разумелось, что Гриша не должен знать об их
встрече.
Зинуля взяла деньги, записала адрес. Однако получилось так,
что из самолета они вышли вместе и тут же нарвались на репортеришку с камерой.
Каким-то образом он умудрился продраться сквозь толпу на трапе, подскочил почти
вплотную, не обращая внимания на сутолоку, крики стюардесс и пассажиров, сунул
ей свой микрофончик буквально в рот.
– Вероника Сергеевна, почему вы так спешно улетели в Москву?
Чем объяснить ваш побег с инаугурации? У вас с мужем произошел серьезный
конфликт? Повлияла ли предвыборная кампания на вашу семейную жизнь?
– Ну, дают ребята! – покачала головой Зинуля. – Совсем
озверели!
– Уйдите, отойдите от меня! – – Ника отвернулась, закрыла
лицо, попыталась быстро обойти наглого репортеришку. И уже почти как к родным
бросилась навстречу Костику со Стасиком, двум охранникам, которые встречали ее
на «Мерседесе». А репортеришко все-таки успел щелкнуть ее пару раз.
Несомненно, Костик и Стасик уже подробно доложили Грише, с
кем она вышла из самолета. Однако мало ли с кем? Может, в самолете и
познакомились. Зинуля ведь им не представилась, быстро прошмыгнула, словно они
с Никой вовсе незнакомы, и исчезла, подхваченная каким-то резвым таксистом.
Рано утром Ника не поленилась сбегать в ближайший киоск.
Разглядывая собственный снимок, она думала о том, что наверняка этот же номер лежит
сейчас на столе перед ее мужем. И теперь он знает, что в Москву она прилетела
вместе с 3инулей Резниковой. Более того, он должен догадаться, что в больницу в
Синедольске к ней заявилась не просто случайная пациентка, а именно Зинуля.
Если бы он задал прямой вопрос, она бы ответила, рассказала
все как есть и даже про анонимки. Но он не спросил. И она не стала ничего
рассказывать. В конце концов, это совершенно не телефонный разговор.
А почему, собственно? Ведь по телефону врать значительно
легче. Ей, во всяком случае. Грише уже все равно. Он умеет это делать, глядя в
глаза прямо, честно, с такой глубокой любовью и нежностью, что сразу хочется
стать доверчивой дурочкой.
Когда ей было двадцать и она впервые поймала, почувствовала
этот особенный Гришкин взгляд, всего лишь усмехнулась про себя: «Нравлюсь я
тебе? Да, уже заметила. Очень нравлюсь. Это, конечно, приятно, но что дальше?»
Дальше быть ничего не могло. Она с пятнадцати лет любила
Никиту Ракитина. И он ее любил. Но обычной семейной жизни не получалось.
Она видела, как рассыпаются прахом самые романтические
отношения, стоит только людям поселиться вместе. На юных влюбленных
наваливается всей своей свинской тяжестью нудный, неустроенный быт, кастрюли
гремят, картошка подгорает, воняет луком и дешевым стиральным порошком, не
хватает денег, и какая уж тут возвышенная любовь?
Ему слишком часто хотелось остаться в одиночестве, чтобы
писать, а она слишком щепетильна была и боялась помешать. У нее перед глазами
стояло собственное детство, отец с матерью, и больше всего на свете Ника
боялась стать виноватой в творческом кризисе. Никита работал очень много,
кризисы у него случались крайне редко и объяснялись простой усталостью, а не
какими-то запредельными неодолимыми причинами. Он легко с ними справлялся и
виноватых не искал, но Ника все равно боялась.
Довольно долго их отношения оставались вечным праздником,
без всякой там картошки, стирального порошка. Но так не бывает. Избалованный
донельзя мамой, бабушкой и няней, Никита вообще плохо представлял себе, что
такое повседневный быт. Ника представляла это значительно лучше, и боялась,
боялась, толком не зная сама, чего же именно.
