«Ладно, – решил Григорий Петрович, – надо успокоиться, надо
взять себя в руки. Ничего страшного пока не случилось. Смешно, в самом деле,
переживать из-за каких-то бомжей с „Запорожцами“. Ника чудит. Я просто не
привык к этому. Такое впервые в жизни».
Он продолжал себя уговаривать. Это было что-то вроде
психотерапии или сказки, которую рассказывают да ночь испуганному ребенку,
чтобы не снились страшные сны. А в сказке не нужны ни логика, ни правда.
Главное, чтобы прошла неприятная внутренняя дрожь, чтобы ладони не потели.
Ника, конечно, поступила некрасиво. Удрала, не дождавшись
окончания инаугурации. Но ее можно понять. Во-первых, издергалась, устала,
во-вторых, смерть Ракитина для нее серьезное потрясение. Как бы ни было
неприятно, но приходится это признать.
Другая на ее месте поплакала бы от души по другу юности у
любящего мужа на плече и успокоилась. Но Ника не может плакать на плече. Она
вообще крайне щепетильна во всем, что касается проявления чувств. Со стороны
она кажется совершенно рассудочным, не просто холодным, а ледяным человеком.
Умеет держать себя в руках, вернее, в ежовых рукавицах. Ей стыдно даже на
минуту стать кому-то в тягость, нагрузить кого-то своими проблемами.
За это стоит сказать спасибо ее сумасшедшей мамаше. Ника
выросла удивительно удобным для совместной жизни человеком. Она убеждена, что
ей никто ничем не обязан, и благодарна за самые примитивные проявления заботы и
внимания. Но это надо было разглядеть. Грише удалось, он отлично разбирался в
людях.
Она была еще совсем юной, а многие уже робели перед ней.
Никто, даже Ракитин, не догадывался, что на самом деле она слабенькая, мягкая,
и достаточно погладить ее по головке, чтобы осыпалась ледяная корка, упали с
тонких рук грубые ежовые рукавицы. Гришку и тогда, в юности, и до сих пор, с
ума сводило это странное сочетание внешней ледяной выдержки и внутреннего
нежного, нервного жара.
В Нике было все – сила и слабость, легкая,
головокружительная женственность и жесткий мужской интеллект. Когда он впервые
увидел худенькую до прозрачности девочку с холодными, умными, совершенно
взрослыми глазами, она показалась далекой, неприступной, невозможной для него,
провинциального грубого медведя. Однако сразу что-то звонко и больно щелкнуло
внутри, словно включился механизм древнего охотничьего инстинкта.
Ей было восемнадцать. Ему двадцать два. В доме Ракитиных, в
уютной вечерней гостиной, где гостей собралось, как всегда, не меньше десятка,
он то и дело воровато косился на точеный профиль, разглядывал, как бы
прощупывая осторожными жадными глазами длинную тонкую шейку, надменно
вздернутый подбородок, бледный высокий лоб, прямые, светло-русые, гладко
зачесанные назад и заплетенные в короткую толстую косу волосы.
«Вот эта, – весело сообщил он самому себе, – станет моей
женой». И не ошибся. Стала. Правда, не сразу, только через долгих девять лет.
Но он умел ждать и добиваться поставленной цели. А главное, он никогда не
ошибался. Никогда в жизни.
Гриша знал, что сын известного пианиста любит Нику Елагину с
шестнадцати лет, слышал, что они вроде бы даже повенчаны в церкви, с легкой
руки религиозной Никитиной бабки, и никто уже не может представить их врозь. А
Гриша Русов, сибирский парнишка, молчаливый, угрюмый, немного закомплексованный,
забредший в гостеприимный дом Ракитиных совсем случайно, уже представил их
врозь, этих нежных голубков-неразлучников, Нику и Никиту. Представил так ясно,
так живо, что даже зажмурился, быстро сглотнул, двинув кадыком, и облизнулся.
У него с детства была такая привычка: сглатывать слюну и
облизывать губы. К жизни он относился с какой-то судорожной гастрономической
жадностью. Будущий губернатор для начала принялся резво ухаживать за будущей
бродяжкой-художницей, маленькой, востренькой Зинулей Резниковой.
Зинуля была подругой Ники и жила у нее в квартире после
сложного многосерийного конфликта с родителями. Сюжет этого конфликта она
изложила Грише с ходу, в первый же вечер, когда он вместе с Никитой отправился
провожать девочек домой.
Никита и Ника шли не спеша по пустому Гоголевскому бульвару
и совсем отстали. Зинуля всегда спешила, неслась вперед так, что ветер свистел
в ушах и светлые, ярко-желтые, как цыплячье оперенье, волосы развевались,
взлетали, создавая иллюзию золотистых лучей вокруг маленького детского лица.
Зинуля выглядела значительно младше своих восемнадцати. Ее
не пускали в кино, если значилось на афише: «Детям до шестнадцати…». Ей не
продавали спиртное и сигареты. Одежду она покупала себе в «Детском мире». Даже
самый маленький взрослый размер был ей велик.
В первый же вечер Русов узнал, что Ника Елагина живет одна с
шестнадцати лет. Круглая сирота. Отличная двухкомнатная квартира в центре
Москвы. Второй курс медицинского института. А ночами – работа санитаркой в
Институте Склифосовского, в самом тяжелом, реанимационном отделении. Ей надо
зарабатывать на жизнь. У нее никого нет. Родители погибли.
Болтушка Зинуля почему-то сразу помрачнела, когда Русов
задал ей вопрос о родителях Ники.
– Мы не будем об этом говорить, ладно? Ника просила, чтобы
этой темы я не касалась в разговорах с чужими.
– Ну да, – простодушно улыбнулся Русов, – я, разумеется,
пока еще чужой. Но это ненадолго. Я скоро стану совсем своим. И для тебя, и для
твоей подруги, и для замечательного семейства Ракитиных. – Он блеснул в темноте
крепкими белыми зубами, сглотнул, облизнулся и обнял Зинулю за плечи. Косточки
у нее были тоненькие, цыплячьи. Она снизу вверх смерила его удивленным
насмешливым взглядом.
– Откуда такая уверенность?
– Я классный парень, Зинуля. И вы все это скоро поймете.
– Вот только классных парней в доме Ракитиных не хватало. –
Она весело засмеялась, скинула его руку передернув плечиками, и помчалась
назад, навстречу Нике с Никитой. Они так отстали, что их силуэты едва были
видны в другом конце бульвара. Приостановилась на бегу у большой лужи,
развернулась и крикнула:
– Куку, Гриня! – пронзительный голосок впился в уши,
защекотал барабанные перепонки. И на многие годы почему-то запомнился этот
дурацкий крик, эта тонкая маленькая фигурка, мчащаяся по лужам.
Григорий Петрович встряхнулся, упрямо мотнул головой,
отгоняя неприятные воспоминания, и закурил. Он сидел в своем новом
губернаторском кабинете. За окном было ясное майское утро девяносто восьмого
года. На столе перед ним лежало несколько свежих утренних газет. Цветными
маркерами были выделены заголовки статей, на которые его пресс-секретарь
рекомендовал обратить внимание.
Он вдруг обнаружил, что тупо смотрит на фотографию в
какой-то гадкой, но страшно популярной ежедневной московской газетенке. Перед
ним была Ника крупным планом. У нее за спиной просматривалось здание аэропорта.
Снимали со вспышкой, в темноте, но светящиеся буквы «ДОМОДЕДОВО» можно было
прочитать.
