Из ее накрашенного рта вылетали в лицо собеседнику бодрые
банальности. Она говорила «отличненько выглядишь», чтобы услышать в ответ: «Ты
тоже, Вика. Ты похорошела…» Она спрашивала: «Как дела?», чтобы ее тоже
спросили. Она надеялась, что зацепится слово за слово, завяжется легкая
непринужденная беседа. Собеседник не сумеет ускользнуть, сначала станет слушать
Викторию из вежливости, потом втянется в разговор, завороженный ее обаянием, ее
мягкой акварельной прелестью, которую лет пятнадцать назад так удачно воспел в
своей умной статейке один известный кинокритик.
Она намекнет ненавязчиво, мол, я сейчас свободна, мой талант
простаивает, моя красота невостребована, а время идет, я ведь актриса, я
звезда, меня до сих пор узнают на улице, посмотри же на меня. Вы все,
посмотрите на меня внимательней, пожалуйста, очень вас прошу. Ну где у вас
глаза? В заднице, что ли? Я актриса, мать вашу, я лучше нынешних, молоденьких,
глупых, бездарных…
Первое время многие останавливались, присаживались к ней за
столик. Еще оставался траурный флер пережитой ею трагедии, и это обязывало к
сострадательному вниманию. Но флер развеялся быстро, и еще быстрей испарилось
сострадательное внимание. Осталась простая вежливость, но потом и она исчезла.
Старые знакомые, особенно известные режиссеры, стали избегать Викторию. Взгляды
скользили мимо ее красивого лица. С ней здоровались легким кивком и спешили тут
же попрощаться. Ей отвечали сквозь зубы. В Доме кино на нее косились
гардеробщицы и буфетчицы.
– Опять явилась…
Рядом с чашкой кофе на столике перед Викторией все чаще
появлялась рюмка. Сначала вино, потом коньяк. Потом водка.
Слой косметики на лице становился все толще. Платья все
короче. Иногда Виктория начинала громко смеяться каким-то собственным, вовсе не
смешным мыслям. Все в буфете замолкали и глядели на нее. Однажды после премьеры
в Доме кино к ней решился подсесть старый режиссер, снимавший ее когда-то в
лучших своих фильмах.
– Вика, хочешь, я отвезу тебя домой?
– Я что, кому-то здесь мешаю? – Она надменно огляделась. –
Мое присутствие нежелательно?
– Нет, Вика, не в этом дело, – тихо сказал режиссер, – мне
кажется, ты себя плохо чувствуешь. Поехали домой, а?
– Домой? – громко переспросила Виктория. – К тебе домой? А
как же твоя старая швабра? Или она опять на даче, как тогда, десять лет назад?
– Вика, детка, перестань. – Режиссер попытался поднять ее со
стула, но она дернула локтем, да так резко, что скинула со стола все – чашку с
недопитым кофе, пустую рюмку. Пепельница с окурками опрокинулась прямо к ней на
колени.
– Слушай, возьми меня хотя бы в эпизод, – произнесла
Виктория, задумчиво глядя на засыпанный пеплом и окурками подол нарядной белой
юбки, – хотя бы в массовочку возьми. Ну, будь человеком…
– Возьму, Викуша, обязательно. А сейчас поехали домой. –
Режиссер вытащил носовой платок и стал чистить ее подол и колени.
Она вышла вместе с ним на улицу, села в его «Жигули».
– Значит, ты пришлешь мне сценарий?
– Конечно, Викуша. Я позвоню тебе.
– Когда?
– Завтра.
Он довез ее до подъезда, довел до квартиры, но не поддался
на пьяные, со слезами, уговоры зайти, выпить чаю. Сдал в руки худенькой хмурой
Веронике, бросил с быстрой улыбкой:
– Как же ты выросла, детка. Я тебя помню еще во-от такой… В
колясочке. Тебе двенадцать?
– Четырнадцать.
– Да? Надо же, как летит время! Ну, будьте здоровы, девочки…
– Так я жду звонка?! Сценарий… – крикнула Виктория в
хлопнувшую дверь.
Он не позвонил ни завтра, ни через неделю. Виктория
вздрагивала от каждого звонка, мчалась к телефону, опрокидывая по дороге стулья
и табуретки. Но в трубке всякий раз звучали не те голоса.
– Что за бардак ты развела в квартире? – кричала она на
Нику. – Я тебе в прислуги не нанималась! Ты забыла, что твоя мать актриса, а не
домработница? Почему такой грязный пол на кухне? Трудно помыть? Чем ты
занималась сегодня целый день?
Ника молча поднимала стулья, подметала и мыла потресканный
кухонный линолеум.
– Ты уроки сделала? Почему ты такая мрачная? Зачем ты
напялила на себя это мерзкую кофту? Смотреть тошно.
Дядя Володя уехал на съемки в Среднюю Азию. Ника чувствовала
абсолютное, мертвое одиночество. Нет, мама не стеснялась при нем кричать. Она
вообще никого не стеснялась. Скандал мог разразиться где угодно – на улице, в
гостях, в магазине. Присутствие зрителей только разогревало маму.
– Ты посмотри на себя, как ты ходишь? У тебя шаг широкий,
как у мужика. Мне стыдно рядом с тобой идти, – вдруг заявляла мама,
остановившись посреди людной улицы, – ты можешь ради меня не размахивать так
руками? Ты ведь девочка, а не солдат на марше! Вероника, я к кому обращаюсь? Ты
вообще в состоянии меня услышать? Или ты оглохла? – голос ее звучал с каждым
словом все громче. Прохожие оборачивались.
– Нет, ну вы посмотрите, как она держит вилку! – призывала
мама гостей за столом. – Можно подумать, она выросла на скотном дворе. А лицо?
От ее кислой физиономии у всех портится аппетит. Что ты молчишь? Изволь
отвечать, когда с тобой мать разговаривает.
Повисала неприятная пауза, и мама спешила заполнить ее.
– Ну кто бы мог подумать, что моя дочь вырастет такой унылой
серой мышью? И главное, ничего не хочет в себе менять. Посмотрите на эти
зализанные волосы, на эти поджатые губы!
Некоторые мамины подружки считали такие вещи проявлением
истинной родительской любви.
– Твоя мама так за тебя переживает, она хочет чтобы ты была
лучше всех, – объясняли Нике.
Дядя Володя никогда не решался возразить, заступиться,
потому что заранее знал, любое возражение только подольет масла в огонь и будет
еще хуже. Он жалел Нику, говорил ей ласковые слова, гладил по голове, объяснял,
что она хорошая девочка, ни в чем не виновата, просто у ее мамы тяжелый период.
Но он часто уезжал в командировки, и Ника оставалась с мамой вдвоем. С каждым
разом это было все трудней.
– Я видеть не могу этот твой хвостик на затылке! – кричала
мама. – Серая мышь! Ты должна изменить прическу. Ну-ка поди сюда! – мама
принималась расчесывать ей волосы, больно дергала, сооружала на голове нечто
замысловатое и, по мнению Ники, совершенно уродливое.
Но свое мнение лучше было держать при себе. Мама не терпела
возражений. Даже молчаливых.
– Что у тебя с лицом? Ты чем-то недовольна? – спрашивала
она, и Нике тут же хотелось убежать, спрятаться, забиться под стол.
