Сначала Симочка Петровна пыталась усадить гостей за стол, но
это было невозможно. Все не помещались, не хватало стульев и приборов. Мама
слонялась среди гостей, не выпуская сигареты изо рта, словно тоже была гостьей
и не знала, куда деваться в чужой квартире. С жадностью выслушивала
соболезнования, подставляла руку для поцелуев, принималась плакать навзрыд, но
потом вдруг, совсем некстати, начинала смеяться, высоко запрокинув голову,
сверкая зубами подрагивая тонким горлом. Смех тут же переходил к слезы, в
истерические рыдания. Потом опять лицо становилось безучастным. Виктория
поправляла волосы подкрашивала губы у зеркала в ванной, закуривала очередную
сигарету. Кто-то снимал на кинокамеру, кто-то без конца фотографировал.
Знакомые и незнакомые люди просили внимания, произносили речи, много раз
звучали слова «гений» и «трагедия художника». Ближе к полуночи, когда гостей
стало меньше, остались в основном свои, самые близкие, и кто-то в очередной
раз, с надрывом в голосе, произнес «трагедия художника», раздался вдруг высокий
плачущий мамин голос:
– В чем трагедия? Ну в чем? Он никого не любил, кроме себя.
Он больше пил и ходил по бабам, чем писал. Он не подумал, что будет с ребенком,
когда она увидит… Девочка была одна дома. Теперь она кричит во сне. Она
останется ненормальной навсегда. Он жизнь загубил, ее и мою… По маминым щекам
текли черные слезы. Рот был в размазанной яркой помаде, словно в крови. Волосы
растрепались, в одной прядке запуталась веточка укропа.
Симочка Петровна, ни слова не говоря, встала из-за стола,
отыскала в прихожей свою шубу и ушла, хлопнув дверью.
– Это мать? – крикнула ей вслед Виктория. – Это называется
мать?
– Вика, перестань, – дядя Володя Болдин попытался обнять ее,
но она вырвалась.
– Оставьте меня в покое! Я знаю, вы все думаете, я виновата
в его смерти. Конечно, я для него была слишком примитивной, я не могла
соответствовать его гениальности. Мне хотелось иметь нормальную семью, мне
хотелось, чтобы у моего ребенка было нормальное здоровое детство.
– Ну, вы тоже не ангел, Виктория Николаевна, – надменным
басом произнесла последняя папина подруга, тетя Наташа.
– А по какому праву здесь эта женщина? – закричала мама. –
Уберите ее! Она не смеет переступать порог моего дома!
– В таком случае, Владимир Леонидович Болдин тоже должен
уйти отсюда, – хладнокровно возразила Наташа, – вот вы говорите, девочка была
одна той ночью. А где же были вы сами, Виктория Николаевна?
– Гадость какая, – громко прокомментировал чей-то высокий
мужской голос.
– Да, я понимаю, я всем вам противна! Но вы посидите,
повздыхаете, поболтаете о трагедии художника и уйдете, к своим женам и мужьям,
к своим детям, к своим делам. А я? Кому я теперь нужна? Вдова в тридцать пять
лет! Вдовушка с ребенком! На что мы будем жить? Меня уже три года не приглашают
сниматься. Меня не берут в театр. Я актриса! Все забыли об этом, а я, между
прочим, тоже талантливый человек. Ну что мне теперь делать? Он не оставил ни
копейки, вы понимаете? Ни гроша! Гений… Черт бы его побрал…
– Это мерзко! – басом рявкнула тетя Наташа. – Это
надругательство над памятью. Кто-нибудь уймет ее наконец или нет?
– Как она смеет? Уберите ее отсюда, сию же минуту! – Мама
уже не кричала, а пронзительно визжала. Загрохотали табуретки. Быстро
простучали шаги по коридору. Шарахнула входная дверь.
– Викуша, успокойся, я прошу тебя…
– Оставьте меня в покое! Ненавижу! Что он с нами сделал? За
что? Ника, деточка, пойди сюда! Ника! Где моя дочь? Где мой ребенок?
Ника убежала, забилась в стенной шкаф, зажмурилась, заткнула
уши, но все равно мамин крик иголками впивался в мозг.
– Найдите ее! Умоляю, кто-нибудь! Где мой ребенок?!
Крепкие руки дяди Володи Болдина вытащили Нику из шкафа.
– Тихо, тихо, малыш, подойди к ней, она не в себе. Пожалей
ее. Потерпи. Это пройдет..,
Мама прижала ее голову к своей груди, больно и неудобно
пригнув, так что у Ники тут же заныло все внутри.
– Девочка моя, доченька, бедненькая ты моя единственная ты
моя… Никому мы с тобой теперь не нужны, одни мы с тобой остались на свете. Ты
не бросишь меня? Посмотри мне в глаза! Ну, посмотри на мамочку, Ника.
Дрожащими руками она взяла ее за щеки и принялась целовать в
глаза, в лоб, размазывая помаду и выдыхая крепкий перегар.
Ника чувствовала себя вялой мертвой куклой. Ей уже не было
стыдно, как минуту назад. Ей было все равно. За столом все молчали и прятали
глаза.
– Вика, отпусти ее. Ребенку пора спать, – дядя Володя Болдин
первым нарушил неловкое молчание, взял Нику за плечи, повел в ванную, широкой
теплой ладонью умыл ей лицо, испачканное маминой помадой.
– Ты прости ее, малыш, – говорил он, сидя на краю кровати и
поглаживая по волосам, – у нее просто нервный срыв. Я понимаю, тебе стыдно,
противно. Нет ужасней чувства, чем стыд за свою мать. Но это пройдет. Ты
забудешь, простишь, жизнь наладится.
– Я прощу, – пробормотала Ника, – но забыть не смогу.
– Представь, каково ей сейчас? – тяжело вздохнул дядя
Володя. – Попробуй ее понять и просто пожалеть. По большому счету она очень
хороший человек, и тебя любит. Ты веришь мне?
– Нет.
– Почему?
– Она играет. Она все время играет. Когда это кино рядом
умный режиссер, получается неплохо. Но когда это жизнь, а она продолжает
играть, получается отвратительно.
– Не суди ее, Ника. Ты еще маленькая девочка. Тебе всего
лишь тринадцать лет.
– Четырнадцать.
– Ну, не важно. Это говорит в тебе детский максимализм. Она
твоя мать. Другой у тебя нет и не будет. По большому счету она очень хороший
человек… По самому большому счету.
Глава 11
«По большому счету мой Гриша хороший человек… По самому
большому счету», – думала Вероника Сергеевна и глядела не отрываясь в
иллюминатор.
В салоне погасили свет. Небо медленно светлело. Зинуля
уснула, по-детски приоткрыв рот. Лицо ее во сне разгладилось, щеки порозовели.
Она опять казалась девочкой-подростком, будто не было долгих восьми лет,
которые так страшно изменили ее лицо.
Она умела засыпать моментально, в любой обстановке, при
любом шуме, в самой неудобной позе. И так же моментально просыпалась,
распахивала восторженные синие глаза, куда-то мчалась, не умывшись, не почистив
зубы, или хваталась за карандаш, и проступало вдруг из хаоса карандашных линий
знакомое лицо, дерево, угол соседнего дома с телефонной будкой, облако,
отраженное в камышовом пруду.
