Съемки проходили на Урале, и, конечно, актриса Рогова,
занятая в главной роли, никак не могла приехать к своей четырехлетней дочке в
подмосковный Детский сад.
К семи годам, к первому классу, Ника была настолько
самостоятельна, что совсем не мешала родителям, не требовала внимания. Сама
могла сходить в магазин, приготовить простую еду – пельмени или макароны. Потом
на всю жизнь у нее осталось отвращение к пельменям и макаронам, к вареному
тесту.
Если родители не были в ссоре, в доме каждый вечер
собирались гости и сидели на кухне до утра. Нику никто не гнал спать. Она
садилась в уголок и слушала взрослые разговоры. Папа читал стихи. Коротенькие
простые, не больше трех четверостиший. И потом в прокуренном воздухе тесной
кухни шелестело таинственное слово «гениально!». Пели песни под гитару. Папины
глаза блестели, если песня была на его стихи. Ника засыпала сидя. Обычно кто-то
из гостей замечал это раньше, чем родители. Чужие руки относили ее в кровать,
укладывали, гладили по голове. Мама с папой продолжали сидеть на кухне.
Когда папе не писалось, он целыми днями лежал на диване в
трусах и байковых тапочках. Блюдечко на тумбе у дивана полнилось вонючими
окурками. К папе нельзя было подходить. Он сразу начинал кричать, и получалось,
будто ты виновата, что ему сейчас не пишется. В кухне выстраивалась батарея
пустых бутылок.
Иногда вместе со своей школьной подругой Зинулей Резниковой
Ника собирала бутылки в авоську и шла к ларьку «Прием стеклотары». На
вырученные три или даже пять рублей можно было пойти в кафе-мороженое. А если
накопить побольше, то имело смысл съездить на троллейбусе в Дом игрушки на
Кутузовский проспект. Там продавались немецкие куклы с моющимися волосами, с
набором одежды и посуды.
Периоды семейного мира становились все короче, а ссоры
затягивались, иногда на неделю, иногда на месяц. Родители не разговаривали друг
с другом, гостей не приглашали, уходили сами, каждый в свою сторону.
Между тем счастливые шестидесятые сгорели без следа. Сама
собой настала другая эпоха, в которую никак не вписывались прежние живые
символы. Серей Елагин стал все чаще обнаруживать прорехи в своей сверкающей
славе. Его забывали. Не выходя из одного творческого кризиса, он погружался в
следующий. Не мог написать ни строчки, и в этом были виноваты все: жена, дочь,
друзья, эпоха, дождь и солнце, зима и лето.
Викторию Рогову все реже приглашали сниматься. Сменилась
мода на женский типаж. Лицо Виктории было лицом шестидесятых. А на дворе стоял
семьдесят четвертый год. Вернее, холодный, метельный январь семьдесят пятого.
Ника проснулась среди ночи оттого, что громко шарахнула
входная дверь. Ничего особенного. Родители опять поссорились и кто-то из них
ушел. Ника подвинула стул к окошку, чтобы высунуть голову в форточку и
посмотреть, кто сейчас выйдет из подъезда, мама или папа. С четвертого этажа
было отлично видно, как вышла мама в распахнутом пальто, без шапки. Вышла и
села в маленький белый «Москвич» своего нового друга, дяди Володи Болдина.
«Москвич» уехал. Ника юркнула в постель. Она вроде бы
привыкла к родительским ссорам, но все равно заплакала. И сама не заметила, как
уснула, зарывшись лицом во влажную от слез подушку.
Сквозь сон ей слышался странный грохот.
В семь часов прозвенел будильник. Ника открыла глаза, надо
было вставать и собираться в школу. На цыпочках, чтобы не разбудить папу, она
вышла из своей комнаты, прошмыгнула в ванную, умылась, почистила зубы. Дверь в
комнату родителей была приоткрыта. Там горел свет. Настольная лампа. «Неужели папа
работает?» – с удивлением подумала Ника и заглянула.
На полу валялась перевернутая табуретка и желтые в белый
горошек осколки люстры. Довольно высоко над полом Ника увидела босые ноги.
Мускулистые волосатые ноги. Черные сатиновые трусы. Белая
майка. Большой синий шар размером с человеческую голову, с круглыми, как шары,
глазами и темными кудрявыми волосами. Слипшаяся, закрученная спиралью прядь
упала на лоб. Глаза смотрели прямо на Нику. Распухшее лицо, вываленный язык
Белая бельевая веревка, привязанная к крюку от люстры. Слишком тонкая, чтобы
выдержать вес такого большого мужчины. Тонкая, но прочная. Выдержала…
Ника стояла несколько минут как парализованная. И, только
заметив крупное светло-коричневое родимое пятно на левой руке висящего мужчины,
такое знакомое с раннего детства, похожее по форме на кленовый лист, она
страшно закричала.
На какое-то время самоубийство Сергея Елагина стало модной
темой. В Доме литераторов и в Доме кино прошли вечера памяти. Образ погибшего
киносценариста и поэта вдохновил малоизвестного барда на цикл надрывных песен,
в которых Елагин представал рубахой-парнем, разухабистым Серегой, и проводилась
настойчивая параллель с тезкой-самоубийцей, с Сергеем Есениным.
Когда стали разбирать архивы, оказалось, что законченных
стихов едва ли наберется на тонкую книжицу. Законченных сценариев всего три, и
фильмы по ним давно сняты. А больше нет ничего. Черновики, наброски, обрывки
четверостиший, планы так и не написанных сценариев, каракули на блокнотных
страничках, самолетики, чертики с рожками.
Говорили, что, конечно, виновата Виктория. Он был гений, а
она всего лишь смазливая пошленькая мещаночка. Она никогда его не понимала.
Говорили, что виновата эпоха, душная, застойная, неудобная для гения.
На похоронах мамин друг дядя Володя Болдин крепко держал
Нику за плечи.
Потом ей еще долго снились босые ноги высоко над полом,
лицо, похожее на сплошной раздутый синяк, вылезшие из орбит мертвые глаза и
светло-коричневая родинка на руке в форме кленового листочка.
Память об отце существовала отдельно от этой кошмарной
картины. Отец глядел с нескольких фотографий, взятых в рамки и развешенных по
стенам. Одна из них, очень большая, была украшена черным бантом. Под ней на
полочке стояла черная роза в стакане. Роза высохла, лепестки скорчились,
покрылись пылью.
Сороковой день после смерти совпал с днем рождения Сергея
Елагина. Квартира была набита людьми. Дверь не закрывалась, гости приходили,
уходили, целая толпа курила на лестничной площадке. На кухне распоряжалась
бабушка Серафима, папина мать, строгая, прямая, моложавая, с жестким умным
лицом. Ника редко видела ее и побаивалась. Бабушкой называть не решалась, звала
с раннего детства Симочкой Петровной, так же, как мама.
После смерти Сергея Елагина из уст в уста долго еще
передавали легенду о том, что его мать встретила трагическое известие словами:
«Это вполне в его духе. Этого следовало ожидать».
– Где у вас шумовка? Открой еще банку майонеза. Ну что ты
застыла? Шевелись, – обращалась она к Нике, которая помогала ей на кухне. – Ну
кто так держит консервный нож? Ладно, неси это блюдо на стол. Осторожней.
