– Ну значит, не пустая, – Зинуля поджала губы, – мало ли,
какие у человека проблемы? Он сказал, у него творческий кризис. Надо сменить
обстановку. Я такие вещи отлично понимаю. Тем более я уезжала в Питер, моя
конурка освободилась на целый месяц.
– Так, может, он прятался от кого-то? – тихо спросила Ника.
– Может, в квартире было опасно?
– От себя он прятался. Творческий кризис! – рассердилась
Зинуля. – Ну что я, следователь, допросы ему устраивать? Надо человеку – пусть
живет. И вообще не перебивай меня через слово. Я так не могу.
– Ладно, давай дальше, – кивнула Ника.
– Ну а дальше был пожар. Там свет без конца выключают, у
меня было много керосина, он пролился. В общем, Никитку нашли мертвым.
Обгоревшим до костей. Еле опознали. Документы чудом уцелели. Паспорт, кредитная
карточка.
– Каким образом могли уцелеть документы при таком пожаре? –
быстро спросила Ника.
Зинуля присвистнула и укоризненно покачала головой.
– Ну ты даешь, Елагина. Я-то думала, ты по Ракитину хотя бы
слезку уронишь, а ты сидишь замороженная, вопросы умные задаешь.
– Я под наркозом, – пробормотала Ника.
– Да ты трезвая как стеклышко!
– Я другое имею в виду. Анонимки. Я должна разобраться. Я
потом буду слезки ронять, – с легким раздражением проговорила Ника.
– Ну что ж. Вполне разумно. Вполне в твоем духе. Ты
действительно не изменилась за эти восемь лет.
– Так почему же уцелели документы при пожаре? – Все очень
просто. У меня была коробка из толстой жести, я там хранила свои документы.
Никитка положил туда свои. Я сама ему посоветовала. В конура моей бедлам,
никогда ничего не найдешь, единственное надежное место – эта жестянка. Ну и
вот, меня тут же разыскали в Питере, телефон моих питерских друзей был тоже в
той жестянке. Никитка ведь растяпа, вот я ему и оставила на куске картона,
крупными буквами что-то вроде послания, мол, если что, ты можешь найти меня по
этому номеру. Следователь позвонил мне рано утром, я, разумеется, тут же
помчалась на Московский вокзал – и домой, на «Красной стреле» А там полный
кошмар… В общем, я опознала Никитку подтвердила, что он у меня жил.
– Как же ты опознала обгоревший труп?
– По крестику. Помнишь, у Никитки был крестик золотой,
фамильный? Он его никогда не снимал. Но до меня его опознали Галина и тетя
Надя. Помнишь их?
– Да, конечно. Они тоже опознали по крестику?
– Откуда я знаю? Слушай, а почему ты об этом спрашиваешь? Ты
не веришь, что это Никитка? – Зинуля прищурилась и внимательно взглянула на
Нику. – Ты не хочешь верить, что его больше нет? Надеешься, если труп так
обгорел, могли ошибиться?
– С чего ты взяла? – вскинула брови Ника и тут же
отвернулась.
– Это вполне естественно. Я тоже сначала не хотела верить.
Но кто же, если не он? Никитка жил у меня один, все произошло глубокой ночью.
Труп мужчины его роста, его возраста, с его крестом на шее. Он никогда не
снимал этот крест. Золото немного сплавилось, но не настолько, чтобы не узнать.
– Кроме креста, ничего не было?
– Что ты имеешь в виду?
– Никаких металлических мелких предметов, кроме креста, тебе
не предъявляли при опознании?
– Нет. Только крест с цепочкой.
– А дополнительные экспертизы?
– Какие экспертизы? Зачем? – поморщилась Зинуля. – Там ведь
и так все ясно. Впрочем, не знаю, я не следователь.
– Ну ладно. Дальше.
– Я поселилась у мамы. Временно, конечно. Там для меня
никаких условий. А потом заявился странный тип. Глухонемой бомж. И передал
записки.
– Глухонемой бомж?
– Ну да. Он на Арбате меня нашел. Я картинками своими
торговала, акварельками, которые успела в Питере написать. Остальные все
сгорели. И вот подходит этот тип…
– Как он выглядел?
– Как может выглядеть человек, у которого родимое пятно на
пол-лица? Что, кроме этого пятна, разглядишь?
– Многое. Ты ведь художница, Зинуля. Вспоминай все подробно
– рост, телосложение, возраст, волосы, руки.
– Он был совершенно не типажный. Пятно. Понимаешь? Пустое
место на полотне. Но, в общем, не старый. Высокий, худой, сутулый. Под ногтями
траур. Руки жутко грязные. Трясутся. Я еще подумала – как же он с таким
тремором объясняется на своем глухонемом языке? Кто его желеобразные жесты
разберет?
– А как он был одет?
– Как одеты московские бомжи? Плохо, грязно, безобразно.
– И ты ему сразу поверила?
– С какой стати мне ему не верить? Я ведь вообще девушка
доверчивая, ты знаешь. А тут еще такая сумма. Мне сразу стало жутко интересно.
– А тебя не удивило, что записки отпечатаны на машинке, без
единой ошибки? Откуда у бомжа машинка? Откуда столько денег?
– Это, разумеется, не он писал, и деньги не его. Бомжа
просто попросили передать.
– Доверили такую сумму? – покачала головой Ника. – Не
сходится, Зинуля, совсем не сходится…
– Ты, Ника, зануда. В жизни никогда ничего не сходится. У
меня, во всяком случае. И вообще, я не задумывалась об этом. Ну, какой-то бомж
передал записки и деньги. Это же ерунда по сравнению… – она шмыгнула носом и
внезапно всхлипнула, судорожно совершенно по-детски, – по-сравнению с тем, что
Никитки больше нет. Он был гениальный поэт.
– Он в последние годы не написал ни одного стихотворения.
Только прозу.
– Его проза – фигня. Пустое чтиво, туалетная бумага.
Криминальные романы, – поморщилась Зинуля, – он был поэт. Такой рождается раз в
столетие. И ведь надо же – погиб ровно в тридцать семь.
– В тридцать восемь, – поправила Ника, – два месяца назад
ему исполнилось тридцать восемь.
– Ну, не важно. Все равно символично.
– Значит, о бомже и о записках ты никому ни слова не
говорила?
– Ни единой душе, – Зина зажмурилась и помотала головой, – я
ведь обещала.
– А каким образом вы с ним объяснялись?
– Мы старательно прижимали пальцы к губам, – Зина смешно
изобразила свой диалог с глухонемым бомжем.
– А тебя не заинтересовало, откуда он знает тебя, Никиту,
меня?
– Конечно, заинтересовало. Но, во-первых, я не сомневаюсь,
сам он никого из нас не знает. Его просто использовали в качестве курьера. И
потом, он же глухонемой, я не могла у него ничего спросить.
