– Смотри, иди за мной, след в след. Это болото. Каким
образом она отличала твердые кочки от трясины, Никита так и не понял, но
ступала она точно. Только иногда нога ее, обутая в залатанный кирзовый сапог,
замирала на миг и тут же уверенно, спокойно опускалась на твердую кочку, внешне
неотличимую на ровной поверхности трясины.
За пять часов пути было всего два привала. Костер не
разводили, перекусывали хлебом, холодной вареной картошкой и крутыми яйцами,
пили колодезную воду из широкой плоской фляги.
Нехорошо было то, что, кроме отца Павла, Ксении Тихоновны и
самой Клавдии Сергеевны видела Никиту еще и сноха лесничихи, баба лет сорока с
небольшим, любопытная, болтливая до невозможности, к тому же, судя по отечному
красному лицу, большая любительница выпить.
– А чего племянник-то раньше не появлялся? Ай какой худой,
жена, что ли, плохо кормит? Ну смотри-ка, Клавдия, культурный он у тебя, чей же
будет он? Бориса сынок? Или Нинкин? Чтой-то не пойму я, у Бориса вроде Петька,
так он беспалый, топором себе по пьяни отхватил пальцы, а у Нинки две девки…
Племянник…
– Так он не Клавдиин, – нашлась Ксения Тихоновна, – мой он.
Двоюродный. Ты просто не поняла, набралась с утра, вот и не слышишь, что
говорят.
– Ага, ага, – быстро закивала сноха, – а чего к Клавдии-то
идет?
– Крышу починить, – буркнула лесничиха.
– Ага, ага, крышу… Так мой бы Санька тебе за бутылку и
починил. Этот-то, городской, гляди, руки какие у него, чего он там починит?
– Я на столяра учился, – подал голос Никита. От снохи
кое-как отвязались, но осталось нехорошее чувство. И чувство это не обмануло.
Пока Никита шел с лесничихой по тайге, уже все завсегдатаи стеклянного
гастронома знали, что к попадье приехал племянник. Городской, культурный,
худой, белобрысый. Приехал, хотя раньше никакого такого двоюродного никто у
попа с попадьей в гостях не видел. Да зачем-то попер пешком двадцать километров
с бабой Клавдией в тайгу, дескать, крышу ей чинить.
Над тайгой повисли тяжелые сумерки. Выпала роса, стало
холодно.
– Устал? – обернулась лесничиха.
– Немного, – признался Никита.
– Покойников не боишься?
Он давно уже почувствовал странный, сладковатый, совсем не
таежный запах, который нарастал с каждым шагом и вызывал какую-то особую,
тяжелую тошноту. Между стволами показался ясный просвет, через минуту они вышли
к пологому берегу Молчанки. Земля дула мокрой, хлюпала под ногами, как болото.
Никита расчехлил фотокамеру. Руки дрожали. Он не мог
смотреть, не мог дышать. Лесничиха осталась позади. В объективе он видел лица,
детские, женские. Они сохранились, пролежали несколько месяцев в промерзшей
земле, потом в ледяной воде, к ним еще не успели подобраться медведи, да и не
было здесь зверья, так сказала лесничиха. Слишком много шума вокруг,
вертолетная площадка, иногда стрельба. Охранники прииска любили поохотиться на
досуге, и таежное зверье обходило эти места за несколько километров.
Надо было сделать еще пару шагов, чтобы четко получились
лица на фотографиях. А сумерки наваливались, густели. Сработала вспышка, один
раз, потом еще и еще. Камера фиксировала не только лица. Сквозь объектив Никита
видел молодую женщину в разодранной одежде, на груди, чуть ниже ключиц, чернела
пентаграмма, перевернутая пятиконечная звезда, вписанная в круг. Такие же были
еще у нескольких – у мальчика-подростка, у пожилого мужчины. Наверное, у всех…
Вспышка разрывала темноту, ветер шумел, раскачивал верхушки
сосен с такой силой, что казалось, сейчас сметет все – лес, реку, братскую
могилу, Никиту с фотокамерой, лесничиху Клавдию Сергеевну. Гул нарастал, дрожал
в ушах.
– Вертолет! – услышал Никита отчаянный крик. – Отходи, беги
к лесу!
Он оторвал камеру от лица, ошалело огляделся. Сзади совсем
низко, над верхушками сосен, плыли прямо на него белые огромные огни. Он стоял
на открытом пологом берегу и не мог дышать. Ноги по щиколотку увязли в ледяной
раскисшей земле.
– Беги, сынок! – кричала лесничиха, но слабый голос сел от
первого крика, и получался хриплы и шепот, который Никита не мог расслышать
из-за шума ветра и гула мотора. К лесу он рванул инстинктивно просто потому,
что надо было спрятаться от этих белых наплывающих огней. Рванул и, конечно, не
заметил как упала яркая глянцевая обертка от кодаковской фото пленки.
– Ну все, миленький, все, сынок, успокойся, – лесничиха
жесткой шершавой ладонью провела по его щеке, – сейчас до дома дойдем, чайку
горячего… чайку тебе надо. И спирту. Утром доведу тебя до шоссе, на попутке
доберешься до Помхи, оттуда сразу на катере до Колпашева. В Желтый Лог не
возвращайся. Не знаю, видели они тебя или нет, но лучше не возвращайся.
Он не помнил, как дошел до дома лесничихи. Дрожал огонек
керосинки, в печке весело потрескивали дрова. Старуха протянула стакан, зубы
стучали о край. От спирта дрожь и тошнота немного отпустили.
– Носки надень шерстяные, простудишься… Он послушно разулся,
отдал старухе тяжелые, намокшие кроссовки.
– Вещи какие остались у батюшки?
– Нет, все с собой…
– Ложись-ка, залезай на печку. Эка трясет тебя… Спи. Вот,
хлебни еще и спи. Завтра уходим с тобой рано, на рассвете. А то ведь могут сюда
заявиться, нелюди. Вдруг заметили с вертолета.
Он сделал последний глоток спирта и провалился в тяжелый,
обморочный сон, как в ледяное болото. Ему снились белые слепые огни, снилась
страшная братская могила.
На рассвете старуха разбудила его, напоила чаем. Она опять
стала молчаливой и неприветливой. До шоссе дошли за два часа. Никакой погони не
было, казалось, его появление на берегу Молчанки так и осталось не замеченным.
Но он отдавал себе отчет, что это только сейчас так казалось.
Прощаясь с лесничихой, он протянул ей деньги, пятьсот
рублей.
– Спаси Господи, – она взяла, не считая, и, помолчав,
пожевав губами, добавила еле слышно:
– знать бы имена этих убиенных, помолиться бы за упокой.
– Два имени я знаю. Оксана и Станислав, – медленно произнес
Никита, – может, все-таки мне в милицию пойти, когда до города доберусь?
– Не надо, сынок.
– Почему?
Она долго молчала, покряхтывала, шамкала запавшим беззубым
ртом, потом произнесла:
– Я помолюсь за Оксану и Станислава. Им вечный покой, тебе
здравие и сил побольше. Будь осторожней, сынок. Нигде не задерживайся. Улетай
отсюда. Храни тебя Господь, – она быстро перекрестила его и ушла, исчезла в
тайге, не оборачиваясь.
