Потом, без предисловий, навалился закопченный промышленный
пригород, тоскливые бараки-пятиэтажки, черные трубы какого-то комбината. И
сразу на пути возник большой красочный плакат.
В крае завершилась предвыборная кампания. Один из трех
кандидатов задумчиво, проникновенно глядел в глаза проезжающим. Нет, не в
глаза, прямо в душу. Молодец, победитель! Ниже пояса у него пылали алые буквы:
«Честь и совесть». Все средства массовой информации кричали о победе этого
кандидата, честного и совестливого. Двух своих соперников он оставил далеко
позади.
Железнодорожный вокзал был в центре города. Расплатившись с
таксистом, Никита вошел в старое, прошлого века, здание и опять встретился с
проникновенным взглядом кандидата-победителя. На этот раз пиджак кандидата был
вольно расстегнут, галстук не гладко-серый, а в клетку. И надпись не красная, а
синяя, собственноручная, но в десять раз увеличенная:
«Будем жить, ребята!» Округлый четкий почерк, буквы без
наклона, красивый автограф сбоку.
Табло расписания не работало. Народу в зале было так мало,
что Никита испугался, вдруг здесь вообще не ходят поезда.
– Когда ближайший поезд до Колпашева? – спросил он, сунув
голову в единственное открытое кассовое окошко.
– Через полчаса, – зевнув, отозвалась кассирша, – двести
рублей билет.
– Пожалуйста, один купейный.
– Купе триста.
– Хорошо, пусть.
Все отлично складывалось. В Колпашеве он будет к вечеру и,
возможно, уже завтра утром доберется до крошечного таежного поселка под
названием Желтый Лог.
Пассажиров набралось всего на четыре купе, и проводница
предусмотрительно заперла остальные. Никита попытался было заплатить ей, чтобы
открыла для него какое-нибудь пустое. Очень хотелось побыть в одиночестве
восемь с половиной часов пути. Но тетка попалась вредная, от денег отказалась.
– Убирай потом за вами! Так обойдетесь. Никита забрался на
верхнюю полку, сначала смотрел в окно, потом стал читать, но не смог, задремал
под стук колес. Иногда он открывал глаза и украдкой разглядывал попутчиков.
Пожилая семейная пара и одинокий командированный, тихое
симпатичное ископаемое, поднятое со дна далеких семидесятых. Вежливо попросив
даму выйти на минутку, командированный снял глянцевый от старости костюмчик,
долго, с нежностью, расправлял складки брюк, закреплял их специальными
зажимчиками на вешалке, потом, стряхнув невидимые соринки, повесил пиджак на
плечики, погладил его ласково, как котенка, поправил воротник и лацканы
карманов. Теперь на нем были заштопанные чьей-то заботливой рукой трикотажные
синие треники с вытянутыми коленками, больничные байковые тапки.
Никита вдруг подумал, что всякие незначительные живые мелочи
в дороге, в поезде, обретают особенную, уютную прелесть. Или дело в другом?
Просто, если знаешь, что завтра, или через неделю, могут тебя убить, жизнь
кажется ярче, каждый пустяк накрепко врезается память, он может стать последней
живой деталью, последним воспоминанием…
Когда поезд остановился на небольшой станции Колпашево, уже
смеркалось. Никита сразу отправился на пристань. Он знал, что катер от
Колпашева до Помхи ходит один раз в двое суток. Желтый Лог – последняя перед
этой самой Помхой пристань. Иначе никак не доберешься.
Маленькая дощатая пристань речного вокзала была пуста. На
окошке кассы висел большой ржавый замок. У кривого пирса покачивалось несколько
лодок. Ничего похожего на расписание Никита не нашел. У кассы хлопал под ветром
выцветший фанерный щиток. Правила безопасности на воде.
– Катер до Помхи только завтра после обеда пойдет, – сообщил
одинокий рыбак, стоявший чуть поодаль в воде, в высоких резиновых сапогах.
В пасмурных сумерках, под мелким дождем, городок Колпашево
показался унылым, сонным. Дощатые прогнившие тротуары, редкие побитые фонари,
глухие высокие заборы из толстых нетесаных бревен. На центральной площади,
перед бетонным тупорылым зданием бывшего горкома партии, сохранился
фундаментальный, закаканный птичками Ильич с протянутой на восток рукой. Тут же
раскинулся небольшой тихий рынок. Горстка кавказцев с яблоками и гранатами,
похожими на театральные муляжи, полдюжины китайцев с дешевым барахлишком,
бабушки с солеными огурцами, квашеной капустой, шерстяными носками и пуховыми
платками. Рядом в бревенчатых палатках торговали хлебом и импортными колбасами.
На вопрос о гостинице бабушки объяснили, что есть одна, бывшая партийная, как
до универмага дойдешь, сразу направо.
Он купил себе огурцов, хлеба, упаковку импортной резиновой
ветчины, бутылку минералки.
«Бывшая партийная» оказалась четырехэтажным кирпичным
зданием, самым большим в городе после бывшего горкома. Вдоль фасада красовалась
огромная электрическая надпись: "Отель «Сибирячка». Внутри было
сравнительно чисто. По фойе расхаживали кавказцы в трикотаже и шлепанцах, из
приоткрытой двери ресторана неслась развеселая музыка и пьяный смех.
– Одноместных нет, – сообщила администраторша, – хотите один
селиться, оплачивайте двухместный. Сто пятьдесят сутки.
Оказавшись наконец в полном одиночестве, в тихом замкнутом
пространстве гостиничного номера, он упал на койку и закрыл глаза.
– Зачем мне все это? – спросил он себя хриплым усталым
шепотом. – Я что, свожу личные счеты? Добиваюсь справедливости? Или мне
передалось тупое отчаяние бывшего летчика, которое заставляет сначала
действовать, а потом уж думать? Я потратил кучу денег и потрачу еще на эту
дурацкую поездку. Я, возможно, рискую жизнью, ибо если мои догадки
подтвердятся, меня скорее всего прикончат. Личные счеты… Да, конечно, не без
этого.
Он не знал, чего сейчас больше хочет, есть или спать.
Усталость, которую он старался не замечать все эти дни, навалилась разом, и
было лень шевельнуться.
Он полежал еще немного, закрыв глаза и стараясь вообще ни о
чем не думать.
В отеле «Сибирячка» воцарилась наконец тишина. Закрылся
ресторан, угомонились трикотажные кавказцы, разошлись по номерам со своими
смешливыми подругами. Ночь опрокинулась на маленький сибирский городок
Колпашево, на огромную черную тайгу, на чистую ледяную речку Молчанку, на
далекий глухой поселок Желтый Лог.
Никита потянулся, прошел босиком к окну. Небо над тайгой
казалось совершенно черным. Полыхнула бледная далекая зарница.
Он разложил на столе еду. Ночью, в номере маленькой
гостиницы на краю света, когда мрак за окном, холодный ветер бьет в стекло и
неизвестно, что с тобой может случиться завтра, любая еда, даже резиновая
немецкая ветчина, кажется очень вкусной, не говоря уж о малосольных домашних
огурчиках с тем особым русским провинциальным хлебом-"кирпичом",
которого, наверное, нигде в мире нет больше. Он серый, с толстой хрустящей
корочкой, с легким липким мякишем.
