Она ударила в третий раз. Он весь превратился в комок боли.
Не было ни рук, ни ног. Перед глазами заплясали звезды, громко запульсировали
барабанные перепонки. Так бывает при резких перепадах давления, когда самолет
меняет высоту или проваливается в воздушные ямы. Все это длилось не больше
минуты. Потом стало темно.
Он открыл глаза и обнаружил, что сидит на лавочке в школьном
дворе и не может пошевелиться. Летческая синяя шинель была застегнута на все
пуговицы. Форменный белый шарф аккуратно заправлен, на голове фуражка. Он
отчетливо помнил, что перед тем, как войти в зал, расстегнул шинель, снял
фуражку и держал ее в руке.
Егоров поднял руку, и показалось, что она весит не меньше
пуда. Он зачерпнул горсть колючего грязного снега, протер лицо и скрипнул
зубами от боли. Кожа на лице саднила, словно ее драли наждаком. Но этого не
могло быть. Азиат только смотрел, не прикасался, даже не приблизился ни на шаг,
всего лишь бровью повел. Злость и удивление помогли Егорову окончательно прийти
в себя. Он сумел встать на ноги.
Здание школы оказалось запертым. В полуподвальных
зарешеченных окнах физкультурного зала было темно. Он обошел здание со всех
сторон. Мертвая тишина. Ни души вокруг. Он догадался взглянуть на часы. Была
полночь.
Жена и дети мирно спали дома в своих кроватях. Он взглянул в
зеркало и обнаружил, что кожа на лице красная и воспаленная. Но на шее под ухом
не было никакого следа, даже легкого синяка.
– А, Ванечка, ты уже вернулся? – сонным голосом спросила
Оксана, когда он сел на кровать и провел рукой по ее волосам.
– Где вы были сегодня вечером?
– На занятиях, в группе. Ты же знаешь…
– Я приходил к вам. Вы не видели и не слышали меня. Вы там
все как будто оглохли и ослепли. Вы были как мертвые. Оксана, проснись наконец.
Меня избили и вышвырнули оттуда, как котенка.
– Да что ты говоришь, милый мой, любимый, хороший… – не
открывая глаз, она засмеялась совершенно чужим, грудным и глубоким русалочьим
смехом, притянула его к себе за шею, зажала ему рот своими мягкими теплыми
губами и стала ловко расстегивать пуговицы его рубашки.
Егоров прожил с женой четырнадцать лет, он знал наизусть
каждую складочку ее тела. Все ее движения, звук голоса, ритм дыхания были ему
знакомы не хуже, чем свои собственные. Но сейчас его целовала в губы, снимала с
него одежду совсем другая, незнакомая женщина.
Его Оксана, его тихая, застенчивая жена, которая стеснялась
слишком бурного проявления чувств даже в самые отчаянные моменты близости,
боялась разбудить детей, переживала, что скрипит кровать, превратилась вдруг в
ненасытную, бесстыдную, многоопытную фурию.
Где, когда, с кем успела этому научиться? У нее стали другие
руки, другое тело, другие губы. Даже запах изменился. Вместо привычного аромата
яблочного шампуня и легкой туалетной воды от ее кожи исходил приторный тяжелый
дух то ли розового масла, то ли мускатного ореха. Она бормотала и выкрикивала
безумные непристойности. Это была смесь густой матерщины и каких-то непонятных
слов, похожих на колдовские заклинания из детских сказок.
– Пробуждаются силы, которые раньше дремали, – спокойно
объяснила она утром, – разве тебе не понравилось?
– Кто тебя научил? – мрачно поинтересовался Егоров.
Она рассмеялась в ответ все тем же чужим, утробным,
глуховатым смехом.
– Чтобы такому научиться, годы нужны. Нет, не годы,
тысячелетия. Генная память. Особая энергетика, которая раскрывается только у
избранных, высших существ. Во мне проснулся лучезарный и свободный дух великой
Майи.
– Какая такая Майа? Что ты плетешь, Оксана?
– Майа есть великая шакти, мать творения, содержащая в своем
чреве изначальное яйцо, объемлющее всю Вселенную, совокупную духу великого
отца. Посредством вибрации танца жизни энергия Майи наполняет иллюзорную
материю…
Тоненький Океании голосок с неистребимым днепропетровским
акцентом старательно выводил эту соловьиную трель. Егоров не выдержал и
шарахнул кулаком по столу.
– Хватит!
– Не кричи, Иван. И оставь в покое стол. Ты перебьешь всю
посуду. Послезавтра ты пойдешь с нами на занятия. А то у тебя, миленький,
силенок-то маловато. Не заметил? – она подмигнула и опять засмеялась, как
пьяная русалка.
– Вы больше туда не пойдете. Ни ты, ни дети.
– Неужели тебе ночью не понравилось? Ладно, давай повторим,
чтобы ты понял, – она распахнула свой нейлоновый стеганый халатик, под которым
ничего не было, и пошла на него. Она часто, хрипло дышала, и вблизи ее
сумеречная улыбка показалась Егорову мертвым оскалом.
Прошло пять лет, а он так ясно помнил ту декабрьскую ночь и
темное ледяное утро, словно прожил этот короткий временной отрезок не единожды,
а сто раз. Именно тогда все и началось. Для него, во всяком случае. Для жены и
детей все началось раньше.
Оксаны и Славика уже, вероятно, нет на свете. Федя уцелел,
пережил клиническую смерть, успел испытать на себе все виды психиатрического
лечения, от аминазина и электрошока до гипноза. Врачи ничего не обещали,
многозначительно хмурились, не могли договориться насчет точного диагноза.
Егоров перестал их слушать. Он им больше не верил. Он держал Федю в больнице
только потому, что пока не имел возможности обеспечить мальчику надлежащий уход
дома.
– Феденька, ты помнишь Синедольск? Мы летали туда, когда ты
был совсем маленький. Бабушку помнишь?
Мальчик дернул головой, и Егорову на миг почудилось, что он
кивает в ответ.
– Тебе как раз исполнилось три. Мы там отпраздновали твой
день рождения, вместе с бабушкой. Она тебе грузовик подарила, такой здоровый,
что ты мог сам уместиться в кузове.
Федя застыл на миг, и опять Ивану Павловичу показалось, что
сын его слышит и понимает.
– Ты потерпи еще немного, сынок, скоро все будет хорошо, –
он говорил, и пытался расцепить сплетенные кренделем ноги ребенка. – Я увезу
тебя отсюда, мы поселимся где-нибудь далеко, где чистый воздух, сосновый лес,
речка с прозрачной водой. Ты будешь пить парное молоко, и постепенно тебе
станет лучше.
Егоров каждый раз бормотал одни и те же слова про чистый
воздух и парное молоко, каждый раз упорно пытался расцепить ноги мальчика,
расслабить сведенные судорогой мышцы и боялся сделать ему больно, хотя знал,
что боли Феденька не чувствует.
– Не надо, не мучайтесь, – услышал он за спиной голос
доктора и вздрогнул. Тот вошел совсем тихо и уже несколько минут молча стоял,
наблюдал за его тщетными попытками.
– Только укол поможет, снимет судорогу. Сейчас придет сестра
и уколет его. А вам пора. Всего доброго.
