– Есть у вас суп какой-нибудь? – спросил он раздатчицу.
– Борщ хороший. Налить?
– Да. А водка есть?
– «Столичная».
– Сто грамм, пожалуйста.
Никита сел за угловой столик, подальше от шумной рабочей
компании, с удовольствием хлебнул водки, закусил черным хлебом и принялся за
борщ. Но тут, словно по команде, брякнуло ведро, чмокнула мокрая тряпка.
Какая-то тощая кроха в грязном белом халате стала мыть пол прямо под его
столиком, вокруг его ног, я потом бросила швабру и принялась водить вонючей
тряпкой по столу.
– Послушайте, – не выдержал Никита, – я, между прочим, ем. А
тряпка ваша воняет нестерпимо.
– Эй, голубчик, что за дела? – взвилась кроха. – Я на работе
и протираю столы когда мне нужно. А тряпка чистая и вонять не может. Господи,
Ракитин, ты?
* * *
Домашнего телефона на визитной карточке не было. Только
служебный. А дозвониться по нему Егоров не мог. Гришке Русову не сиделось в
своем кабинете.
– Перезвоните, пожалуйста, через час, – любезно предлагала
секретарша.
– Сегодня Григория Петровича уже не будет, – сообщала она,
когда Егоров перезванивал через час, – а завтра он улетает в Бельгию.
– А вы не могли бы дать мне его домашний номер? – решился
попросить Иван. – Я его земляк, друг детства.
– Извините, но если Григорий Петрович не счел нужным дать
вам свой домашний номер, то я не имею права…
– Да он просто забыл! Он спешил и забыл в спешке. Вы знаете
что, девушка, вы ему передайте, что звонил Егоров Иван. Вот, номер мой
запишите. И еще, если боитесь дать мне его домашний, спросите у него
разрешения.
– Хорошо, я так и сделаю, – ответила секретарша и положила
трубку.
– Это опять Егоров, – радостно сообщал он в десятый раз. –
Соедините меня, пожалуйста, с Григорием Петровичем.
– Его нет.
– Я его земляк, друг детства. Вы передали, что я звонил? Мы
договорились, что вы дадите мне его домашний номер.
– Как ваша фамилия?
– Егоров.
– Мы с вами ни о чем не договаривались.
– Ну как же, девушка?! Вы обещали…
– Григория Петровича на месте нет. Попробуйте перезвонить в
пятницу.
– Но вы передали ему?
Ответом были частые гудки. И так до бесконечности.
От улыбчивого частного детектива Виктюка тоже не поступало
никаких новостей. Егоров звонил туда каждый день и слышал одно и то же: «Не
волнуйтесь. Мы работаем по вашему делу. Все не так просто. Прошло слишком мало
времени».
Время неслось с дикой скоростью, не оставляя для его семьи
никаких шансов. Каждый раз, возвращаясь из рейса после трех-четырех дней
отсутствия, он не знал, чего больше боится – увидеть землисто-серые,
осунувшиеся лица жены и детей, погрузиться в ледяное молчание или обнаружить,
что все трое исчезли.
Если бы гуру и тех, кто за ним стоит, интересовали деньги,
Оксана тянула бы их из мужа всеми способами. Сама она давно не работала, после
рождения Феди осталась дома, занималась только хозяйством и детьми. Летческой
зарплаты Егорова вполне хватало на жизнь.
Ничего особенно ценного в доме не было, главная ценность –
квартира. Но о квартире, о размене Оксана не заикалась. Егоров на всякий случай
сходил в домоуправление, якобы выяснить, нет ли задолженности по квартплате, а
на самом деле проверить, все ли нормально с документами. Мало ли какую каверзу
могли придумать руководители секты?
Но оказалось, все в порядке. Никто на квартиру не посягал.
Егорову снились ночами кошмары, неслись в голове сцены из
всяких ужастиков про вампиров, про воровство органов. Он видел, как худеют его
мальчики, и всерьез стал думать, что гуру высасывает из них жизненную энергию
или выкачивает кровь небольшими порциями.
Однажды он заметил на груди у Феди, под острыми ключицами,
черную татуировку, перевернутую пятиконечную звезду, вписанную в круг.
– Что это, сынок?
– Знак посвящения, – ответил ребенок тусклым голосом.
– Но это же больно, и потом, ты понимаешь, это останется на
всю жизнь. Татуировку вывести очень сложно. Смотри, у тебя воспалилась кожа,
могли инфекцию занести, – он попытался обнять сына, почувствовал под руками
страшную худобу. На секунду Егорову показалось, что сын прижался к нему, и
ледяная стена дала тонкую трещину.
– Послушай меня, сынок, нам с тобой надо уехать на некоторое
время, – жарко зашептал Егоров, – так нельзя жить, ты должен ходить в школу,
нормально питаться.
– Папочка, мне страшно, – еле слышно произнес Федя.
– Не бойся, малыш, ты просто больше не будешь туда ходить, –
Егоров прижал к груди его голову, но ребенок отстранился.
– Мне страшно тебя слушать, папочка. Ты ничего не понимаешь.
Ты живой мертвец. – Федя поднял лицо, и на Ивана Павловича глянула сквозь
голубые глаза-стеклышки ледяная пустота.
На следующий день он отправился по адресу, указанному на
визитке Русова. Охраннику в дверях солидного административного здания не пришло
в голову задержать высокого статного человека в летческой форме. Егоров
поднялся на второй этаж и спросил у первой встречной барышни, где кабинет
Русова Григория Петровича.
– По коридору направо, – ответила барышня. В приемной было
пусто. Егоров ткнулся в дверь кабинета, она оказалась запертой. Пронзительно
зазвонил телефон на столе секретарши, Иван Павлович вздрогнул и рефлекторно
метнулся к столу, протянул руку, чтобы взять трубку, но, разумеется, не взял,
зато заметил рядом с аппаратом перекидной календарь. Он открыт был на
сегодняшнем числе, и Егоров успел прочитать одну из записей: «19-30, рест.
„Вест“, Шанли, отд. каб.». – Что вы здесь делаете?. – раздался возмущенный
голос.
В дверях стояла молоденькая пухленькая блондинка с подносом
в руках. На подносе высились мокрые перевернутые кофейные чашки.
– Добрый день, – Егоров улыбнулся, отошел от стола и уселся
в кресло, – Григория Петровича, как я понимаю, на месте опять нет? Но ничего, я
подожду. Мы с ним договорились о встрече.
– Договорились? – секретарша убрала посуду в стеклянный
шкаф, уселась на свое место.
– Разумеется.
– На какое время?
– На одиннадцать, – не моргнув глазом соврал Иван Павлович.
