— Плевать им на тебя, — буркнула девчонка, — у них свои бабы.
То ли сработала ее угрюмая настойчивость, то ли еще что — но Чехлов вдруг почувствовал, что и ему на всех плевать, на всех и на все, и хочется только то, что хочется. Руль мешал, он откинулся к боковой дверце. Волосы у девчонки были жесткие, кожа на щеках нежная. Ох, Лизка… Лизка…
Потом она сказала:
— Тебя-то как зовут?
— Борис, — начал он и вовремя прикусил отчество. Как в двадцать три пришел в школу учителем, так и стал Борис Евгеньичем. В институте солидности, естественно, еще добавилось. Теперь, выходит, помолодел. Отвыкать надо, отвыкать…
— Спасибо тебе, — сказал он, — но это было не обязательно. Я же просто так…
— Я тоже не побирушка, — ответила девчонка, — на хрена мне благодетели. Что надо, заработаю.
— Москвичка?
— Была б москвичка, здесь бы не стояла… Из Курской области.
Потом она все же разговорилась. История была, к сожалению, рядовая. Жила в районном городишке, играла в самодеятельности, готовилась поступать в театральный. Приехала в Москву и не поступила. Возвращаться домой было стыдно…
Дальше можно было не объяснять.
— Живешь-то где? — спросил Чехлов.
Она поморщилась:
— А-а…
— Снимаешь?
— Пустил тут один алкаш.
Чехлов решил дальше не спрашивать, но глупая фраза уже выскочила:
— Просто — пустил?
Елизавета глянула на него почти с яростью:
— Сейчас чего-нибудь делают просто?
Простились по-приятельски. Поколебавшись, Чехлов продиктовал ей номер телефона:
— Жрать захочешь — звони. Только скажи из института и зови по имени-отчеству.
Она достала из сумочки нечто бумажное и вяло, подчеркнуто нехотя, записала номер. Потом вдруг ухмыльнулась и сказала:
— И ты запиши. Трахаться захочешь — звони.
— Никто не обидится? — осторожно спросил Чехлов.
— Ему лишь бы бутылка, — презрительно отозвалась Елизавета.
Она не позвонила ни разу. А вот Чехлов время от времени позванивал. С утра ее отловить было легко. Встречались в приметном месте, перекусывали в дешевых шалманах, как-то само собой сложилось спокойное, не обязывающее приятельство. Тема минета за десять баксов больше не возникала. Иногда, прощаясь, Елизавета весело щурилась:
— Если чего надо — скажи.
— Скажу, — так же, с ухмылкой, обещал Чехлов.
Надобность, впрочем, не возникала. Раза два-три в месяц встречался с Наташей, приятно выматывался, и этого вполне хватало, чтобы следующая встреча не тяготила, а радовала. А смешную провинциальную девчонку хотелось просто кормить. Он и кормил. И старался не думать, чем она зарабатывала в перерывах между тарелками пельменей или котлет.
Елизавета каталась с ним охотно, никуда не торопилась. Как-то он спросил осторожно:
— Я у тебя не слишком много времени отнимаю?
Девчонка хмыкнула:
— А на хрена оно мне?
И пояснила:
— Сегодня сыта, а на завтра — завтра заработаю.
Чехлов, словно тронули какую-то кнопку в памяти, автоматически пробормотал:
— «Живите днем сегодняшним, ибо завтрашний день сам позаботится о себе…»
— Чего? — переспросила Елизавета.
— А? — очнулся Чехлов. — Это из «Евангелия». Или из «Библии». В общем, оттуда.
— А ты чего, верующий?
— Да ну… Просто читал.
— Зачем?
Чехлов не сразу нашелся, что ответить:
— Ну как… Надо же. Самая знаменитая в мире книга.
Елизавета пристально глянула на него:
— А ты вообще-то кто?
— То есть?
— Ну не всегда ж небось баранку крутил.
Он виновато усмехнулся.
— В вузе работал. Кандидат наук. Даже кафедрой заведовал.
Чехлов и сам не мог понять, чего стыдится: то ли кем был, то ли кем стал.
— Ну и чего? — продолжила допрос Елизавета. — Запил, что ли?
— Все проще, — объяснил он, — кафедру закрыли, а жить надо. Семья все-таки.
— Ну и много сейчас выгоняешь?
— Тогда столько и близко не имел.
— Честь зато.
— Ну ее к хренам, эту честь. На одни заседания сколько жизни ушло. Сейчас сам себе хозяин.
Достойная эта фраза прозвучала не слишком уверенно. Чехлов, пожалуй, впервые всерьез задумался: а к лучшему или к худшему, что с ним все так получилось? Ему вдруг захотелось увидеть бывшую свою контору. Не зайти, а просто глянуть со стороны на здание, освежить то ощущение обшарпанности, которое когда-то угнетало, а теперь порадовало бы и успокоило. Кстати, и ехать было недалеко, километра два максимум — на колесах не крюк.
Ничего не говоря Елизавете, он свернул в переулок и покатил вдоль уродливого бетонного забора, огибая частые выбоины. Убогое расположение института когда-то занозой сидело в сознании всего ученого совета — название пристойное, а вот адрес…
Здание краше не стало. Сперва была школа, потом ПТУ, когда вселился институт, ремонт произвели косметический, краска давно облезла, причем пятнами. Прутья ограды где поржавели, где погнулись.
— Вот в этой вот развалюхе я работал, — сказал Чехлов, — как думаешь, есть о чем жалеть?
Но когда подъехали ближе, настроение потускнело. Сбоку, где прежде была глухая стена, виднелся свежекрашеный квадрат, розовый на грязно-коричневом. Посреди квадрата — дверь. Над дверью вывеска с надписью золотом: «Ты и я (интим)».
— Видишь вывеску? — показал он взглядом. — Тут моя кафедра была.
— Интим, — прочла она вслух.
— Вот именно. Можешь считать, из бардака уволился.
Странно — ни горечи, ни жалости он не испытывал. Все там было чужое. Пауки в банке, да и банка вот-вот развалится. Лицемерить, кланяться за гроши, да еще не факт, что заплатят. Чехлов быстро пересчитал в уме уже сто раз пересчитанное — и, как всегда, вышло, что теперь он имеет почти в четыре раза больше. Не прогадал. Нет, не прогадал.
Он всегда старался думать именно так — будто не его выставили, а сам прикинул и ушел. И деньги вечерами подсчитывал с удовлетворением и злорадством, словно показывал бывшему начальству неприличный жест. Теперешняя порнушно-розовая безвкусица лишний раз подчеркнула удачность его — а хоть бы и не его! — выбора. Слава богу. Дурной сон кончился…
Но хорошее настроение длилось недолго.
Из скособоченных, вечно раскрытых ворот института неторопливо вырулило импортное чудище цвета серый металлик, длиной в полквартала, со сверкающей цацкой на капоте. Сквозь затененное лобовое стекло лица только угадывались. Но вот новенький «линкольн» повернул влево, и Чехлов узнал состоятельного автолюбителя. Маздаев выруливал медленно, давая всем вокруг возможность позавидовать своей удаче, его гладкие усики излучали благополучие, запонка сверкала, как подвеска люстры. А рядом — рядом, на полбашки выше мелкорослого Маздаева, сидела та самая Нинка, что с попой. Попа видна не была, но подразумевалась.
