— А ведь я дурак, — сказал он печально, — полный дурак.
Теперь вздохнула Наташа:
— Наконец-то поняли.
— Работа, — сокрушенно объяснил Чехлов, — субординация проклятая. Вот вбили в голову — с подчиненными нельзя, использование служебного положения… Дурак!.. А если бы я еще тогда… ты бы не обиделась?
Ответ легко угадывался, но хотелось услышать от нее.
— Мужчина и должен командовать, — сказала Наташа.
— Повернись ко мне, — скомандовал Чехлов.
С ней было здорово все: и прикоснуться, и прижать к себе, и — тело к телу, и — тело в тело, и — полузакрытые, теряющие осмысленность, слепнущие глаза… Но, может, больше всего грела наивная гордость собственника, пусть недолгого, но владельца этой молодой послушной красоты.
Он усмехнулся, и она спросила:
— Ты чего?
Чехлов поцеловал ее в губы, задержал руку на темном треугольнике и тогда только объяснил:
— Анекдот вспомнил. Да ты знаешь небось. Как карлик женился на великанше. Всю ночь бегал по ней и восхищался — и это все мое?
Наташа тоже засмеялась.
На обратном пути, в машине, он сказал:
— Теперь можно год жить и не спрашивать, зачем живешь.
Она то ли кивнула, то ли опустила ресницы. И больше к происшедшему Чехлов не возвращался. Оно для него было, как лесное озерцо: лишний раз тронешь — замутишь.
Тем не менее о чем-то говорить было надо, и он начал было выспрашивать о ее шарашке. Но Наташа отвечала уклончиво, и вникать он не стал. А если она спросит — тоже ведь уклонится. Что делать, сейчас жизнь такая, свободный рынок, чем владеешь, то на прилавок и несешь — кто водку, кто спички, кто время, кто связи, кто тело. И никого осуждать нельзя, выбор у людей маленький, а жить надо. Вот он, Чехлов, он чем торгует? Левак, водила, сфера услуг. Гостю с Кавказа коробки поднести? С нашим удовольствием! Зато и деньги зарабатывает нормальные, и, значит, достойный человек. А уж чем зарабатывает — это, извините, коммерческая тайна.
— Когда увидимся? — спросил он.
— Когда захочется.
— Мне — скоро.
— Ну вот и позвонишь.
На прощанье поцеловались нежно, как классические влюбленные. По сути, так ведь и было? Чехлов не сразу тронул машину, с минуту смотрел на ее подъезд. Наградил господь на сорок шестом году…
Он хотел сразу домой, но подвернулся попутный, потом, почти сразу, не попутный, но уж больно выгодный, потом дама в коже, вежливо поздоровавшись, попросилась до казино на Беговой… Домой вернулся к десяти, и, чтобы закончить счастливый день совсем уж восклицательным знаком, дал жене столько, что даже малость напугал.
— Откуда?
— Ну не украл же.
— Неужели такая зарплата?
— Не зарплата, но… Просто дают подработать.
Она не удержалась, спросила, что за приработок, и Чехлов наплел примерно то же, что и Наташе, тем более что легенда уже обкаталась и с каждым разом звучала все убедительней. Мол, не только консультант и переводчик, но, увы, при надобности еще и шофер — попросили повозить по Москве двоих фирмачей из Голландии, он и согласился. В конце концов, нет разницы, где сидеть в машине, справа или слева, а денег вдвое. В Европе вон даже министры сами водят и не считают это позорным. Можно, конечно, отказаться, но…
— Зачем отказываться? — вскинулась Анна, но тут же вспомнила долг жены и друга: — Но ты не слишком устаешь?
Чехлов в ответ только усмехнулся:
— От машины-то? Для меня это удовольствие, соскучился по рулю.
Потом они лежа смотрели по ящику американский детектив из азиатской жизни и тихо, умиротворенно беседовали. Анна уже настроилась на долгую напряженку с деньгами и теперь была рада, что хоть пару месяцев можно будет жить по-людски, не ставя заплату на заплату. А он был рад, что завтра придут другие деньги, и послезавтра, и дальше, причем деньги чистые и быстрые, без налогов, без очереди у кассы: заработал — и бери. Он был рад, что теперь есть великолепная любовница, какой не было уже лет десять, даже не любовница, а почти любимая девушка. И еще был рад, что в нем уже подрагивал, торопя завтрашний день, охотничий азарт.
А ведь выжил, подумал Чехлов.
Он не просто выжил. Борьба за существование, такая неумелая и нервная поначалу, теперь приносила немалый кайф. Черная работа совершалась автоматически, Чехлов больше не маялся, сопрягая в уме расстояния и цены, не краснел, торгуясь, и не чувствовал унижения, забрасывая в багажник коробки с фруктами или скатанный в трубку ковер. И разговаривал с нанимателем свободно, как с однокашником или коллегой. Без комплексов. У тебя своя работа, у меня своя. С чего он левачит, интересовались редко, видимо, ситуация стала будничной; если все же спрашивали, он развлекался, надевая одну из трех-четырех отработанных масок: таксист, завязавший с государством, технарь из «ящика», попавший под сокращение, спортсмен, за возрастом утративший ремесло, учитель, которому обрыдло безденежье. Московские концы не близки, в беседах люди открывались легко, не темня свыше необходимого: делать деньги давно перестало быть позорным, стыдно стало их не иметь. Жизнь в этих разговорах раскрывалась все больше и больше, и теперь для Чехлова она выглядела не как загадочный и потому страшный хаос, а как бардак — то есть дикая, но система, с дикими же, но законами, оберегавшими тоже дикий, но порядок в тех сферах реальности, куда не проникала ни законодательная власть, ни исполнительная, ни судебная. А ведь именно в этих сферах, хоть и в незначительной роли, обретался нынче и сам Чехлов.
Никогда прежде он так здорово не разбирался в людях, впрочем, тогда и надобности такой не было: все катились по своим рельсикам и были, хоть и с некоторыми оговорками, предсказуемы. Зато теперь стало необходимо за пять секунд определить, что за фигура томится у обочины, тормозить или нет, и сколько запросить, и на что согласиться. Опять же интонация — с кем на «вы», с кем на «ты», с кем деликатно, с кем по-простому. Надо было, например, видеть разницу между кавказцами: торгаши с юга цену знали и платили по норме, но не больше, зато с усатых гостей столицы, прибывших погулять, вполне можно было запросить вдвое. Студенты норовили схалявить, удрать проходным подъездом. С молодыми качками следовало быть поосторожнее, особенно если компания — они еще самоутверждались, искали приключения, и вечером, особенно на окраину, Чехлов их не брал.
Особняком стояли челноки, рисковые коробейники эпохи первоначального накопления, чьи огромные баулы с трудом вдавливались в багажник и на заднее сиденье. Их бесстрашием трудно было не восхищаться: за несколько лет беспорядочной «перестройки», без каких-либо гарантий, без опыта, а чаще и без языка они успели объездить и облетать полмира, от Варшавы до Сингапура, осмыслив и освоив все тропинки и прилавки отечественного и мирового базара. Иногда Чехлов думал: а он-то, с его эрудицией, мозгами, отличным испанским и пристойным английским, разве не мог бы? Наверное, мог бы. Но — не решился. А если вдруг и решится, скорей всего, будет поздно: в смутные времена судьбы делаются стремительно, лежащие на кону миллионы делят призеры первых забегов, аутсайдерам остается лишь подбирать крошки. Которых, слава богу, тоже хватает на жизнь…
