Чемоданов тронул ее руку — тепла в ней осталось мало.
— А я тебе внучку привез, — вспомнил он и оглянулся. И как раз в этот момент Ксюшка подошла. — Внучка, видишь? — спросил Чемоданов мать и вдруг тревожно ощутил, как неуместна молоденькая цветущая девчонка в этом закутке с тошнотворным запахом сортира, лекарств и грязного белья, запахом нищей старости и подступившей смерти. Для него самого на койке лежала мать, но для нее-то кто? Незнакомая старуха, почти уже и не живая, не способная ни рукой двинуть, ни слова сказать, ни тем более добраться до туалета. Что могла девчонка чувствовать к умирающей, кроме брезгливости и, может, подросткового страха перед тем неизбежным, что для самой пока что в дальней дали?
— Внучка! — повторил Чемоданов уже неуверенно, придерживая Ксюшку за локоть, но легонько, чтобы, если что, могла сразу же и отойти. В конце концов, главное уже сделалось, внучку матери показал, успел, увидала, а требовать от девчонки большего…
И действительно, тонкий локоток высвободился. Ну и ладно, подумал он, не для нее зрелище. Однако Ксюшка скользнула не назад, а вперед, к нечисто пахнущей койке, наклонилась, ткнулась губами в серую щеку, залопотала ласково:
— Бабушка, здравствуй, это ведь я, Ксеня, внучка твоя. Бабушка, я — Ксеня, слышишь?
И Чемоданов понял, что теперь — все и что бы эта девчонка после ни натворила, все ей простится, теперь хоть веревки из него будет вить — одной этой минутой полностью отработала…
Тут опять появился лысый Исай Исаевич, мягко, но властно увел их из-за занавески, и Чемоданов подчинился его распоряжению, как почему-то подчинялись все вокруг.
Позже, когда отлучились поесть, Чемоданов спросил Шуру про старика. Оказалось, просто сосед, пенсионер, когда-то был на фабрике главбухом. Жена померла, один, вот и скооперировались: бабы ходили к нему постирать и прибраться, а он учил их жить и опекал в сложном советском мире, где без мозгов или связей ни достать, ни украсть, ни стребовать положенное по закону. Вот, оказывается, и здесь, в больнице, мать хотели приткнуть на раскладушку, но Исай Исаевич не позволил, взял ходатайство на фабрике, с учетом стажа и заслуг добился не только койки, но и капельницы, которая хоть и не работала, зато свидетельствовала о внимании к пациенту.
Шура нажарила картошки. Ксюшка тут же взялась накрывать и убирать, вообще, показала себя послушной, уважительной племянницей, хотя Шура держалась с ней робко, а поначалу даже звала на «вы». Причина столь удивительного дочкиного поведения обнаружилась сразу после обеда, когда она просительно глянула на Чемоданова:
— Пап…
Он спохватился:
— Ну, ясно, езжай, парень ждет, неудобно. Главное, с бабулей попрощалась. У нас ведь родственников — мы с тобой, Шура да вот бабуля…
Он тут же сообразил, что ляпнул глупость, ведь у Ксюшки есть еще и мать, и дядья, но поправляться не стал, и она не поправила — то ли момент был не тот, то ли здесь, в его детской норке, она и впрямь ощутила себя частью его семьи и рода.
Чемоданов хотел проводить дочку на станцию, но оказалось, нет необходимости: уже был сговорен какой-то малый с мотоциклом, он был рад услужить и только ждал сигнала. Как с прочими своими проблемами, так и с этой Ксюшка разобралась сама…
Мать не задержалась, все кончилось через двое суток, днем, когда Чемоданов вышел в больничный двор покурить. За занавеской началась привычная любой больнице суета, послали за каталкой, а Исай Исаевич первым выразил сочувствие и добавил, что мать была очень хороший человек, потому и умерла легко, мол, есть такая народная примета. Потом Чемоданов шел за каталкой, Шура плакала, а ему не хотелось, ему хотелось выть и материться от злости на жизнь, а больше на себя, что не сумел обеспечить матери хотя бы нормальную, благоустроенную смерть. Хотя хрен ее знает, какая она нормальная и где ее достают.
Похоронными делами опять распоряжался лысый сосед. Чемоданов хотел отдать ему деньги, но тот твердо отказался:
— Не надо, решим в рабочем порядке.
И объяснил, что обязательно дожмет фабричное начальство, ибо это дело принципа — похороны старейшей работницы дело не только семьи, но прежде всего трудового коллектива.
Ладно, подумал Чемоданов, по крайней мере, будет Шурке кому полы скрести да белье стирать, все не одна…
Переночевав после поминок, он поздней электричкой уехал домой. Похороны вышли хорошие, в ясный, светлый день, с народом и даже со священником, которого привел Исай Исаевич, а фабрику заставил оплатить. Сам Чемоданов не верил ни во что, но решил, что матери наверняка понравились бы ладные, солидные, красивые похороны. А может, и есть там что, на том свете, думал Чемоданов умиротворенно, может, и видит сейчас…
На станцию он пошел пешком, один — просто хотелось хоть краткий час побыть вне людской толчеи, дать возможность всему, что скреблось и дергалось в душе, улечься и успокоиться.
И в электричке не было никакого желания разговаривать — однако пришлось. Подсела какая-то баба, заняла сумкой полскамьи и произнесла уверенно:
— Во жизнь! Нет людей — одни сволочи!
Лет ей было тридцать с чем-нибудь, говорила громко и хамовато, видно, покрутилась в начальстве и привыкла, чтобы слушали, что ни ляпнет. Не заботясь, расположен попутчик к разговору или нет, тут же и пояснила, кто нынче сволочи. Оказалось, мужики — все или алкаши, или жулье, или ничтожества, или ни на что не годны. Хотя и бабы не лучше, все подряд сучки. Вот если бы были настоящие женщины и себя уважали, то объявили бы разом всем мужикам забастовку, и пусть тогда эти кобели крутятся, как хотят.
Чемоданов пробовал не отвечать, но баба насела и не отпускала, приводя в доказательство разные житейские истории, одну другой хвастливей. В конце концов Чемоданов озверел, затаился, стал поддакивать, а в Москве пошел ее провожать.
Оказалось, что хоть мужики и сволочи, а бутылка на случай припасена. Чемоданов миндальничать не стал, завалил ее почти сразу. Особо не старался, но оказалось, ей много и не надо, видно, долго бастовала. Он все проделал, как хотел: она еще достанывала и приходила в себя, а он уже оделся и двинул к двери. Пока ждал лифта, дама очухалась и прямо голяком сквозанула следом, на лестничную площадку, смысла в ее кудахтанье не было никакого, только полное недоумение.
— Чао! — сказал Чемоданов и пустил лифт.
Сверху неслись растерянные вопли.
На улице было пусто и почти темно, половина фонарей не горела. Тянуло сырым, явно портилась погода. Район был не окраинный, но и не ближний, ожидаются ли еще автобусы, Чемоданов не знал.
И чего потащился, подумал он. Ну отвел душу — а на хрена? Теперь вся затея казалась не нужной. Тем более что злость прошла, бабу было скорее жалко. Ну дура, ну прет, как танк. А кто нынче вежливый? И на черта ему все это понадобилось? Вчера только поминки справляли…
Он вспомнил, как Ритуля говорила тогда про волка — а ведь и вправду похоже. Попалась под клык, порвал, и шкуру в сторону. Так что забастовщица эта, пожалуй, права — мужики точно сволочи. Как, впрочем, и бабы.
