— А что такое? — негромко забеспокоилась Ксюшка.
— Вот приходи, и скажу.
Она обещала.
Ксюшка пришла не одна.
— Пап, ничего, что мы вместе?
Чемоданов замялся всего-то на мгновенье, но оба заметили. Дочка растерянно посмотрела на парня, а он легко сказал:
— Я покурю пока.
Вышел в кухню и прикрыл дверь.
— Да он не мешает, — запоздало проговорил Чемоданов, уже поняв, что теперь дочка себе не хозяйка, и с этим придется считаться во всех случаях, кроме разве что нынешнего.
— Пап, так чего у тебя?
Чемоданов сказал:
— Тут вот какое дело — бабуля помирает.
— Какая бабуля? — наморщилась Ксюшка.
— Наша с тобой. Моя мать, твоя бабушка.
— А что с ней?
Дочка спросила это сочувственно, но отстраненно, как о чужом человеке.
— Сердце больное. Как-то держалась, а теперь вот все. Сестра ночью звонила.
— А где она?
Чемоданов назвал городок, область и сказал, что от Москвы это четыре часа.
— Поедешь? — спросила она.
— А как же. Нельзя же не попрощаться. — Он помедлил, повздыхал и выговорил наконец-то, ради чего и позвал ее прийти: — Вместе нам надо ехать. С тобой вместе.
Она была так ошарашена, что даже улыбнулась:
— Со мной?
— Ну да.
— Пап, но я не могу сейчас.
— Потом прощаться будет не с кем, — глухо сказал Чемоданов.
— Мы уже договорились, Валерка отпуск взял…
— Это ведь смерть, — тяжело напомнил он.
— Но я же ее не знаю совсем, — защищалась Ксюшка.
— Зато она тебя знает. Любимая внучка.
— Она же меня не видела никогда.
— Ну и что? — возразил Чемоданов. — Мне любимая дочь, значит, ей любимая внучка.
Он говорил спокойно, но твердо. Всю жизнь уступал ей и рад был уступать — но сейчас не было у него такой возможности. Он понимал и жалел Ксюшку с ее любовными планами, но у Ксюшки было много времени впереди, а у матери нет. И у Чемоданова не было: матери он был сильно должен, и вот теперь для уплаты оставались дни, а то и часы.
Когда-то он съездил туда с Клавдией и маленьким Васькой. Клавдия, сука, нашла повод показать характер, Васька дичился незнакомой бабки, родство не сладилось, с тем и уехали. Больше Чемоданов не рисковал, в семейные свои сумбуры мать не впутывал, и при всей плодовитости сынка осталась она как бы без внуков. Все, что имела, — могилку Шуркиного малыша на местном кладбище. И теперь не мог Чемоданов упустить такую возможность: хоть напоследок показать ей умную, красивую, любимую и любящую дочь.
— Ну если бы он хоть отпуск не взял, — жалко пробормотала Ксюшка.
В общем-то все было ясно. Девчонка полностью зависела от своего мужика, что Чемоданову было вполне понятно, ибо и от него девки не раз вот так же зависели. Дочку винить было не за что. Но и отступить он не мог.
— Ксюш, — сказал он, — поехали вместе, а? Я тебе денег дам. Тысячу рублей дам, даже больше. Ничего ведь и не надо, посмотрит на тебя напоследок, и все.
У Ксюшки скривилось лицо, она прикусила губу:
— Пап, ну ты что? Ну чего ты говоришь-то?
Она повернулась к двери и позвала беспомощно:
— Валер!
Парень не сразу вошел, остановился у двери.
— Валер, — сказала она, — чего делать, а? Бабушка умирает.
Парень нахмурился, подумал немного, раздвинул ладони, потом сложил их в замок и решил:
— Бабушка — это святое.
Присловье было дурацкое, его по разным поводам повторял за картами Стас, — но Чемоданов порадовался, что именно этот малый теперь Ксюшкин хозяин. По крайней мере, мужик. Главное понимает. А прочее — это уж как сами хотят…
В междугородной, с мягкими креслами, электричке Чемоданов рассказал дочке про бабулю, про тетку Шуру, про пропавшего ее мужа и умершего мальчонку. Ксюшка слушала сосредоточенно, а про мальчика спросила:
— А он мне был кто?
— Он-то? — Чемоданов на пару секунд задумался. — Да вроде брата. Ну да, так и выходит, двоюродный твой брат.
— Как же все запутано, — печально проговорила она.
Он согласился:
— Вся наша жизнь запутанная. А что делать? Другой ведь нет…
Мать умирала в районной больничке, в коридоре первого этажа, в тупике за занавеской. Рядом с койкой на железной подставке из шатких прутьев стояла всякая врачебная мура, болталась рыжая резиновая трубка — матери вся эта спасаловка помочь явно не могла.
Больничка была та же, что и при чемодановской молодости, только запакостили ее капитально, да и стала куда тесней: народу в городишке крепко прибавилось, и соответственно прибавилось коек в палатах, раскладушек в коридорах и людей, своим разного рода присутствием перегружавших кубатуру низких помещений и, хоть и без умысла, но половинивших и без того скудный материн паек воздуха — застоявшегося, тяжелого больничного духа.
Окно, что ли, отворить, подумал Чемоданов, но не решился — будь матери можно, небось давно открыли бы.
Шура была при матери, но сбоку, на подхвате, вместе с еще одной женщиной — Чемоданов ее не знал. Главным же за занавеской оказался небольшой старикан, при скромной комплекции и лысой голове державшийся уверенно и с достоинством — не начальником, а как бы общественным распорядителем. Халат на нем был поновей и почище, а больничные сестрички обращались к нему по имени-отчеству: Исай Исаевич.
Когда Чемоданов вошел, Шура шагнула было ему навстречу, но, вспомнив, шепотом что-то сказала старику. А уж тот, быстро глянув на Чемоданова, произнес командно:
— Так, товарищи, давайте в сторонку, сын приехал.
И уже прямо повернулся к Чемоданову:
— Проходите вот сюда. Она вас очень ждала, молодец, что успели.
Чемоданов, не ответив, прошел к матери — ему не понравилась похвала чужого старика, выходило, будто попал он сюда не сам, а как бы выполняя задание. Это к матери-то!
От нее мало что осталось, так мало, что Чемоданов с трудом вылепил губами улыбку: с детства той же матерью был приучен, что больным надо улыбаться, добавляя им бодрости, особенно когда своей нет. Но что было матери в его улыбках! Узнать ее он, конечно, узнал, но сердце сдавило.
— Мам! — позвал он.
Мать не шелохнулась, может, уже и не могла.
— Это я, мам, — сказал он, — Шурка позвонила — вот приехал. Чего ж это ты?
Хотел укорить весело, но не вышло.
Теперь он понял: мать слышит. Она даже попыталась что-то произнести, губы медленно шевельнулись, но слов не было.
