Одиннадцатый — „это“ он зарыл где-то недалеко от Толиной высотки.
Были и еще кое-какие фактики, но их я выписывать не стал ввиду полной непонятности.
Теперь можно было попытаться сделать первичные, хотя бы самые черновые выводы, выстроить очень приблизительную картину, дополнив факты напрашивающимися предположениями.
Скорей всего произошло (по крайней мере, могло произойти) следующее.
Некто важный, имеющий власть, 21 августа, то есть в день провала коммунистического путча, поручил Суконникову переправить „это“ какому-то получателю. „Это“ могли быть и деньги, и валюта, и золото, и секретные бумаги, и документы на право распоряжаться заграничными счетами, вообще что-то ценное. Вероятно, и бумага, на которой писалось предписание, и подпись, и почерк были так хорошо известны в „подведомственных организациях“, что ни в штампе, ни в печати не нуждались.
Дальше получилось так, что Суконников выполнить поручение не смог. „Это“ нельзя было отдать получателю (арестован?) и нельзя было вернуть отправителю (арестован?). Короче, Суконников оказался владельцем чего-то, что представляло большую ценность и было крайне рискованно держать у себя. Это было время, когда партийные и гэбэшные связи рвались в самых неожиданных местах, функционеры были в панике и не знали, чего им ждать. Решение закопать „это“ было, видимо, разумным, и сделать это пришлось быстро, ночью, невзирая на дождь. Напротив, пожалуй, дождь был очень кстати, ибо в хорошую погоду в Москве нелегко найти безлюдное место даже ночью, особенно недалеко от „Толиной высотки“, то есть не на окраине, а в достаточно центральном районе.
Бармалей, по всей видимости, был хорошим приятелем или даже другом Суконникова, они вместе „снимали студенток“, у них вообще было много общих воспоминаний, так что записка, совершенно дремучая для посторонних, скорей всего, легко прочлась бы Бармалеем. Может, между Суконниковым и Бармалеем существовала даже какая-то договоренность о совместном владении „этим“, внезапно ставшим бесхозным. Впрочем, тут мои домыслы зашли уже слишком далеко.
Еще факт, печальный, но бесспорный: Суконников умер. Абсолютно неясными оставались два важных практических вопроса. Первый: имеет ли смерть Суконникова отношение к „этому“? Второй: кто такой Бармалей, в чьих руках ключ от загадочной записки, позволяющей найти „это“? Были, конечно, и еще вопросы, но я их себе даже не ставил, понимая, что ответить все равно не смогу. „Труба“, „милиция“, „диван“ — все это было слишком неопределенно. И что означает собака, на которую надо встать?
Впрочем, тут я, кажется, несколько поторопился. Собака — это было уже нечто вещественное. Надо бы узнать, есть ли у Суконниковых собака. Если есть, стоит на нее поглядеть. Авось что-нибудь и подскажется.
Итак, не откладывая дела в долгий ящик, можно было сосредоточиться на трех вещах: выяснить обстоятельства смерти Суконникова, попробовать узнать, кто такой Бармалей, и собрать информацию насчет собаки, если этот друг человека существует в природе.
На визитке Суконникова был рабочий телефон, на одной из квитанций оказался телефон малого предприятия „Сретенка“. Более чем достаточно.
Утром я решил начать с малого предприятия: предприятие малое, значит, и народу мало, значит, каждый на виду. Дождило, но я не поленился, пошел к автомату. По дороге заглянул в газетный киоск, подлизался к бабке-киоскерше, и она наменяла мне монеток — я чувствовал, что их потребуется немало.
— Сретенка, — сказали мне скучным тоном.
Я спросил Суконникова. Получилась существенная пауза. Потом поинтересовались:
— А кто его спрашивает?
Я стал длинно и косноязычно объяснять, что он меня не знает, что меня попросили отдать ему одну вещь и т. д. Я специально придуривался — с дурака какой спрос! Собеседник дал мне высказаться и лишь потом произнес:
— А что за вещь?
— Да мелочь одна, — тянул я, — папочка небольшая.
Для меня все это было совершенно неожиданно. Я предполагал, мне тут же скажут, что Суконников умер — вот тогда я, опешив, и начну выспрашивать, как и отчего. Но со мной говорили так, будто Владислав Владимирович отъехал на полчасика перекусить.
— Куда он может вам перезвонить?
Я сказал, что живу в Мытищах и телефона нет.
— Тогда давайте мы к вам человека подошлем.
Я ответил, что рад бы, но как раз сейчас еду в Москву и готов зайти к ним сам.
— Подъезжайте, — сказали мне вполне доброжелательно, — адрес знаете?
Я сказал, что нет, и мне тут же назвали улицу, дом и даже код. Естественно, я никуда не поехал, а тут же набрал другой телефон Суконникова, тот, что был на визитке. Тут повезло больше.
— Суконникову вы уже ничего не передадите, — значительно проговорил вальяжный, знающий себе цену баритон.
Я, конечно же, удивился.
— Нет Суконникова!
— А когда будет?
— Теперь уже никогда не будет, — ответил баритон с каким-то печальным удовольствием, — Суконников, дорогой товарищ, уже неделя как на кладбище.
Я забормотал, что этого не может быть и т. д.
— Теперь все может быть, — последовал ответ со значением.
— Инфаркт, да?
— Хм, инфаркт. Дадут железкой по голове — будет инфаркт.
— Его убили? — как бы не поверил я.
— И очень капитально!
— Но кто?
— Хм, кто… Демократы! Сейчас везде демократы: и в мафии, и в милиции.
— Но хоть поймали их? — вопрошал я, пропуская политику.
— Как же! — с сарказмом возразил баритон. — Станут они ловить, свои-то своих. Одна банда! У нас, мой дорогой, за неделю два трупа: сперва Суконников, а в среду Бармалаев из райкома. В одной аудитории лекции читали — а теперь вот на одном кладбище. Одного в машине, другого в собственном доме.
— Застрелили, что ли?
— У нас не Чикаго, — с горечью сказал мой собеседник, — у нас Россия-матушка. Железкой по башке, и тю-тю, ручки крестом.
— Жуть какая-то, — вполне искренне ужаснулся я. Два убийства — это и в самом деле было чересчур, хотя, надо сказать, насчет Суконникова я чего-то подобного не исключал: где „это“, там рядом и кровь. Конечно, вторую смерть я даже отдаленно не мог предположить — но и она меня не настолько сбила с панталыку, чтобы я забыл еще одну цель своего звонка. — Может, мне тогда жене его отдать? А то неудобно как-то.
Баритон сказал, что теперь, при демократах, все удобно, но адрес покойного, порывшись где-то, все же дал. Ломоносовский проспект, дом и квартира.
Спрашивать адрес второго покойника было уже немыслимо.
Итак, авантюра разрасталась с ужасающей быстротой: закопанное „это“ и два убийства.
Прежде всего я порадовался, что все свои переговоры вел только из автоматов и вообще находился на порядочной дистанции от „этого“. Вместе с тем теперь, когда ни отправителя, ни адресата загадочной записки не было в живых, я оказался, возможно, единственным владельцем ключа к чему-то, закопанному дождливой ночью вскоре после путча в неожиданном месте. Хотя как пользоваться этим ключом, я понятия не имел. Утешало, что теперь, после гибели Бармалея-Бармалаева, специалистов по ключу на белом свете вообще не осталось. Я знал хоть что-то, другие вовсе ничего.
