Теперь понятно было только одно: в ближайшее время это не кончится. И, значит, надо как-то жить. Прежде всего куда-то деваться.
Вариантов у меня было очень мало, практически их не было. Так что, по сути, выбирать не приходилось.
Баба, которую щедро предложил голос в трубке? Но я и голоса-то не знал, тем более понятия не имел, что за баба, чего от нее ждать, да и баба ли вообще: велели подойти к спортмагазину, а уж кто там встретит, баба или не баба, видно будет только на месте, если успею разглядеть. Мне предлагалось приключение, а приключениями за последние два дня я наелся по горло.
К Антону не надо, это тоже было понятно, за ним уже следили. К тому же один раз я его подставил, навлек слежку (если навлек, если прицепились из-за меня, а не из-за него самого), и грешно было бы опять навязывать другу свою опасность. Это ведь не с девочкой на пару часов напроситься, не взять взаймы, это… Впрочем, что оно — это, я и сам не знал.
На работе друзей у меня не было, да хоть и были бы, к ним нельзя: раз уж милиция втянута, они первое, что прощупают, это контору, а там ничего не спрячешь, всё на виду и все на виду.
Ксанка отпадала, труслива и живет с матерью.
Выходит, одно только и оставалось — Дюшка, пожалуй, самая постоянная из частично моих нынешних женщин: с другими, даже с Ксанкой, виделись от настроения к настроению, а с ней хоть три раза в месяц, но просыпались по одному будильнику. Вообще-то она была Надька, но как стала в детстве из Надюшки Дюшкой, так и осталась. Дюшка была баба, в общем, хорошая, хотя курила и материлась куда чаще, чем мне нравилось. Однако для курения и мата была вполне уважительная причина: Дюшка летала стюардессой на внутренних линиях и никак не могла пробиться на международные, так что ее везучие приятельницы привозили туфли из Сингапура, а она из Еревана, что сильно влияло на настроение. У Дюшки были нахальные длинные ноги, груди торчали, как у первокурсницы, лицо, правда, досталось плоское и упрямое, но мне, как привык, оно тоже стало нравиться. Любви у нас не возникло, чего не было, того не было, но и без нее сложилось неплохо — как-то даже обитал у нее чуть не две недели, пока Дюшку не услали в Якутию с ее ветрами, туманами и задержками рейсов.
Про мои с ней дела не знал практически никто. Не то чтоб скрывал — просто нужды не было информировать даже узкую общественность о квартирке с широкой мягкой тахтой и о длинноногой упрямой женщине, с которой я не ссорился, пожалуй, только потому, что перерывы между ее полетами были слишком коротки для крупного скандала.
Я подумал, что Дюшка — это как раз то, что надо, у нее буду как в крепости, как в тайной безопасной норе. А там авось что-то прояснится.
Дюшка прилетала, кажется, в два, пока доберется до дома… Словом, до четырех не стоило соваться. Выйдя в центре, я все ж набрал из автомата ее номер — он, естественно, не отозвался. Тогда я сделал то, что давно надо было сделать, но в спешке и страхе утра не обозначились необходимые пять минут — позвонил Антону. И тут — безответно. Поехал к матери? Просто выскочил в булочную? Был еще вариант, но его учитывать не хотелось.
Я люблю Москву, довольно хорошо ее знаю, шататься по ней для меня удовольствие, люблю бульвары, Красную площадь, Старый Арбат, как он ни забит торгашами и зеваками, набережные, мосты… Сегодня впервые мне не хотелось ходить по Москве, хотелось красться, прячась за спины, нырять в подворотни проходных дворов. Я понимал, что реальной опасности взяться неоткуда, десять миллионов толчется на огромном пространстве огромного города, и искать человека в этой толчее никому в голову не придет — если меня все еще хотят зачем-то найти. Но спине все равно было неуютно, я ничего не мог с этим поделать, я озирался, внезапно менял направление, петлял, как заяц в зимнем лесу. Я впервые ощутил, как унизительно быть преследуемым, как жутко, когда над тобой нависает чужая жестокая сила, не имеющая ни имени, ни лица, но опасная, как здоровенный конвойный пес, специально натасканный на человека.
Опять в метро? Но было слишком рано, не болтаться же три часа в этом подполье.
Я пошел на Центральный телеграф, сел за дальний столик и попробовал читать федулкинскую рукопись — другого чтива с собой не было, а эти странички все равно когда-нибудь придется одолеть. Но тревога стеной стояла между глазами и мозгом, строчки виделись ясно, а смысл расплывался, и я сунул рукопись назад, в сумку с голой девкой.
Еще на улице я понял, что Дюшка дома: балконная дверь была открыта, всегда по прилете Дюшка, уставшая от самолетных кондиционеров, на совесть проветривала квартиру: у нее это называлось «продышаться».
У подъезда я на всякий случай огляделся. Нет, никого. Зашел в подъезд, подождал, выглянул. Никого. Слава тебе, Господи, никого.
— Ну и ну, — сказала Дюшка, — прямо минута в минуту. Во дворе ждал?
Я ответил, что, естественно, ждал, и мы немного потрепались на эту тему: она любила словесную игру перед игрой постельной. Дюшка задвинула шторы, я обнял ее сзади, руки автоматически прошлись по всем секретным местам. Она сразу ослабла и попросила торопливо:
— Погоди, дай хоть душ приму, прямо с рейса ведь.
Она прошла в ванную, я увязался следом. Я мылил ей спину и все, что попадалось под руку, мне нравилось, когда прямо в моих руках она обвисала, начинала вздрагивать и стонать. Она была по матери грузинка, может, южная кровь сказывалась? Она так завелась еще до постели, что уж там-то показала все, что умела, а умела многое. Это не был для нее только спорт, но и спорт тоже.
Надо сказать, все мои тревоги отошли к тому моменту довольно далеко. Я был в норе, тут можно сидеть и сидеть, пока снаружи не устаканится. А что будет дальше, думать не хотелось — я вообще не любил загадывать наперед. Дальних планов у меня никогда не было. Нынешний день нормален, и слава богу, а какой придет завтра — увидим завтра.
— Останусь у тебя, ладно? — сказал я.
Она отозвалась не сразу, тон был слегка виноватый:
— Сегодня нельзя, ко мне придут.
— Ну смоюсь, а часов в двенадцать вернусь.
— Не получится, — сказала она, — тут такое дело… Понимаешь, я ведь замуж выхожу.
Это было совершенно неожиданно. Сколько я ее знал, замуж она никогда не собиралась. Как-то мы с ней весьма трезво обсуждали наш с ней вариант и оба согласились, что от брака лучше не будет, а вот хуже станет наверняка. У всех становится. То, что Дюшка вдруг перерешила, не уязвило меня никак: хочет замуж, пускай выходит, дело житейское. Куда больше озаботило, где мне теперь ночевать. Про то рандеву у спортивного магазина я даже забыл, таким оно выглядело рискованным и туманным.
— Новость, — протянул я неопределенно, — ты ведь вроде не хотела на поводок?
— Я и сейчас не хочу, — сказала Дюшка.
— А чего ж тогда?
— Жизнь заставляет! — произнесла она с вызовом.
— Случилось что?
— Да ничего не случилось, — отмахнулась она с досадой и, наконец, объяснила: — Итальянец он.
