Увы, все федулкинские произведения обладали одним общим свойством: от них чертовски клонило в сон…
Разбудил меня звонок. Я поднял трубку и отозвался, почти зная ответ. Он такой и оказался — никакой.
— Чего надо? — спросил я устало.
Молчание.
Я решил не вешать трубку, ждать. И там подождали, но недолго — щелкнуло и пошли гудки.
Окончательно просыпаться не хотелось. Хорошо, конечно, что ночь почти прошла, и ничего плохого не случилось, но день нес все вчерашние беды и страхи. Выходной, но выйти нельзя. Завтра хоронят Федулкина. И хрен его знает, что это все значит. Хоть бы знать, что грозит и кто грозит. Но они разве скажут! Суки…
Хотел позвонить Антону, но не стал. Спит, наверное. Пускай выспится. Я повернулся на бок, закрыл глаза и стал тереть мочку уха. Где-то читал, помогает уснуть. И вправду помогло.
Второй раз меня разбудил Антон, уже около девяти. Спросил, все ли в порядке, а я спросил, как у него. Уже положив трубку, вспомнил, что у меня к нему был еще вопрос. Ладно, успеется.
Я поставил чайник, а сам пошел к окну. Топтун был на месте, только другой и пост переменил — не у подъезда, а на лавочке у трансформаторной будки. Я его даже разглядывать не стал, сразу видно было, что из этих. И тоже в кепочке.
Выпил чаю. Есть не хотелось. Впереди лежал длиннющий день в странной, мутной, беспричинной осаде.
Однако день оказался куда короче, чем я предполагал. Где-то в полдесятого снова позвонили.
— Вася, что ли? — спросил тот же женский голос.
— Ну, Вася, — сказал я. Эти хохмы перестали меня смешить.
— Ты вот чего, — сказала она, — смывайся-ка из дому. Чтобы в пол-одиннадцатого тебя не было. Понял?
— Почему? — поинтересовался я, стараясь, чтобы голос не дергался. Я сразу понял, что что-то изменилось, причем к худшему.
— Потому, — сказала она, — еще спрашивает. Тебе что, жить надоело?
— Слушай, — сказал я, — а правда, как тебя зовут?
— А тебе зачем?
— Так.
Мне трудно было объяснить, зачем мне понадобилось ее настоящее имя. Просто опасность оказалась реальной, Федулкина вон уже достали, а чем я лучше него? И дурацкие кликухи сейчас были неуместны, как мини-юбки на похоронах.
— Так ведь и ты не Вася, — справедливо возразила она.
— Я Игорь. А ты?
— Ну, клиент, — отозвалась трубка, — ему помочь хотят, а он кадриться лезет. Имя ему…
Она была косноязычна, похоже, не слишком умна — но, может, поэтому я ей и верил. Я уже знал по опыту, что дуры добрей.
— Вот придут в одиннадцать, тогда спросишь имя. Собирайся и мотай.
Это была уже вразумительная информация, но легче от нее не стало.
— Куда мотать?
— Куда угодно. К бабе, — сказала она и засмеялась, хоть на сей раз и невесело.
— Где я ее возьму?
— Нету, что ли? — Она опять засмеялась и сказала кому-то: — Надо же! Бабы у него нет.
Вроде ей что-то ответили.
— Может, ты баба? — спросила моя доброхотка и, сделав паузу, продолжила: — А чего? Для хохмы. Не зверь же. Вон, Игорем зовут. А хоть и зверь, все равно мужик.
Потом у них там шли какие-то переговоры без меня, наконец в трубке послышалось:
— Ладно, считай, повезло, будет тебе баба. Значит, гляди. Фили знаешь?
— Бывал.
— И чего ты там помнишь?
— Н-ну…
— Спортмагазин помнишь? На Кастанаевке? Не где парк, а напротив?
— Примерно помню. Найду.
— Ну вот давай… Во сколько? — спросила она опять не меня. И уже мне: — Вот и будь там в девять вечера. Подойдет молодая симпатичная, как раз за тобой.
— А как я ее узнаю?
— Как… Ишь ты, как… Надо будет, узнаешь, — поворчала она, потом опять засмеялась. — Спросишь ее: «Вы рабыня Изаура?», а она… — Снова смех и лишь потом новый текст: — А она тебе скажет: «Хрен тебе, а не Изаура». Запомнил?
— Запомнил, — сказал я. — Как хоть одета будет?
После новых консультаций мне объяснили, что одета моя спасительная баба будет в косынку, синенькую, итальянскую, с рисунком на тему города Венеция.
— А еще? Чего еще? Она чего, голая, что ли, будет, в одной косынке?
Тут уж хохоту не было конца.
— Тебе же лучше, раздевать не надо, — выговорила наконец Дуня — другого ее имени я так и не узнал. — Ой, — пробормотала она вдруг, — все, пока.
Я глянул на часы. Разговор был малосерьезный, как бы просто потрепался с незнакомой телефонной бабенкой, глупой и, видимо, молодой, — но часики тем временем тикали, на размышления и сборы мне осталось минут сорок, дальше начиналась зона риска. Если, конечно, она мне сказала правду. Но ведь пока все, что она говорила, походило на правду. Велела сидеть дома, и хорошо, что сидел. Теперь велит сматываться. Значит, лучше смотаться.
Я достал довольно хреновую сумку с двумя пальмами, голой девкой и дурацкой надписью «Таити», раскрыл «молнию» и покидал внутрь бритву, зубную щетку и вообще всякую мелочь, какая показалась мне нужной. Подумав, сунул и харчи — кто знает, как оно дальше повернется. Два кухонных ножа — с этим было ясно, без них ни шагу.
Потом настал момент задуматься.
Как выйти-то? Не выйдешь никак. Была бы лоджия, можно перебраться на соседнюю, но лоджии нет, дом старый, тогда не строили. Переодеться? Да ведь узнают. Остается одно: пешком вниз, до двери красться, а там рывком через двор и на улицу, авось замешкаются. Ну и нож наготове.
Почему, кстати, до пол-одиннадцатого? А хрен их знает. Утром народ идет кто куда: на работу, в школу, в институт, в булочную, в молочную — а к одиннадцати потише, все, кому надо, разошлись, драка не драка, кто увидит. А и увидит — только дверь на все замки.
Выйти и нагло, в морду, спросить — чего надо? Могут ведь и не ответить, а сразу, как Федулкина…
Самое паскудное, когда не знаешь, чего бояться. Чего они хотят? И — чего хотят со мной сделать?
Я уже и сам себя не спрашивал, за что. Хотят, и все. Им так надо. А мое дело смыться. Не смоюсь — вовек не узнаю, ни кто, ни как, ни за что. Найдут потом в подъезде, или в проходе, или на тротуаре. Как Федулкина.
Но ведь и они не боги. Антона вон выследили — и ни хрена, ушел. Значит, можно.
Я сторожко, в щель занавески, оглядел двор. Тот, что следит за подъездом, меня интересовал меньше. Он один, я один, он сидит, я бегу — шанс есть, если он, конечно, не с пистолетом. Хуже, если и в проходе дежурят. Один спереди, один сзади — это безнадега. Но в проходе вроде никого не виделось. Может, и нет никого? Может, потому и велела до одиннадцати, что к одиннадцати подвалит вся кодла?
