Простились вежливыми улыбками, как сослуживцы из разных отделов, — за руку было бы еще нелепей. Поколебавшись, Анжелика чмокнула меня в щеку. Вполне интеллигентно расстались.
Через несколько месяцев я узнал, что она вышла замуж за того режиссера.
Вскоре выяснилось, что в важном для себя выборе Анжелика была права: фильм для нее оказался если и не на всю жизнь, то уж точно — надолго.
Правда, получился он средним, газеты отзывались кисло. Зато саму Анжелику заметили. Похвалили за молодость и темперамент, а осенью на фестивале в Средней Азии она получила премию местной газеты за удачный дебют. Федька рассказал, что видел ее по телевизору: две песни под гитару в передаче для тружеников села. А молодежный журнал даже напечатал кадр из фильма и короткую беседу с актрисой-студенткой.
Журнал этот мы просмотрели вместе с Федькой — собственно, просмотрел он, а я прочел. Анжелика говорила, что в ее возрасте главное не успех, а учеба и работа над собой, благодарила всех своих учителей, особенно строгого, но справедливого руководителя курса, а в конце признавалась, что самая заветная ее мечта — сыграть в кино роль нашей замечательной молодой современницы. К счастью, именно такая работа ей в ближайшее время и предстоит в новом фильме режиссера, открывшего робкой дебютантке путь к большому экрану, — шла фамилия мужа…
— А чего, — сказал Федька, — все нормально. Выползла на орбиту!
Я хмуро промолчал — Федькина неприязнь меня задела. Почему? Это было бы нелегко объяснить даже самому себе. С одной стороны, все кончилось, чужая женщина, в чем-то даже неприятно чужая. Но, с другой-то, все равно своя, как сестра или дочь, завертевшаяся, загулявшая, заблудившая, шлюха проклятая, но — куда от нее денешься! — всей злостью, всей болью, всей обидой своя…
Она возникла года через два, летом, в самую жару — асфальт лип к подметкам, мелкая пыль постоянно висела в воздухе и въедалась в сохнущие холсты.
Той комнаты в коммуналке у меня уже не было, приходилось платить за квартиру в новостройке — хозяева сдали ее, не въезжая, и была она совершенно пуста — мебелишку собирал по знакомым, одно резное креслице даже подобрал на помойке, отмыл, залакировал и выдавал за семейную реликвию.
Она позвонила среди дня:
— Балмашов?
— Я.
— У тебя есть холодильник?
— Допустим.
— Тогда поставь туда стакан обыкновенной воды.
Только тут я узнал ее окончательно. Собственно, голос определился сразу, сильный, наполненный, казалось, даже хрипловатый, словно энергия, наполнявшая мою бывшую жену, с трудом проталкивалась сквозь гортань. Ее голос, ее, а вот интонация новая и для меня чужая: не девочка, тревожно и жадно открывающая мир, а уверенная в себе женщина, практически сделавшая свою жизнь.
— Ладно, — сказал я не сразу, — поставлю.
Тут вышла маленькая пауза, после чего она спросила:
— Может, я не вовремя? Ты не один?
— Один.
— Так я зайду?
— Давай, если хочешь.
Она фыркнула в трубку:
— Ох, Балмашов, не слишком-то охотно приглашаешь!
— Ладно, приходи, — буркнул я и сказал адрес.
Два года прошло, дело давнее.
Уверенно постучала, уверенно вошла, уверенно повисла на шее:
— Ох, и соскучилась по тебе!
Сбросив серебристые босоножки, босиком прошла в комнату и сразу же уверенно плюхнулась в кресло-реликвию:
— Подыхаю! Я прямо со съемок. Мало того, что жара, так еще и ночь не спала.
— Издалека?
— Ялта. Видишь?
Она дрыгнула загорелой ногой.
Будущая звезда — впрочем, теперь, пожалуй, просто звезда — была и одета по-звездному: что-то дырчатое с яркой вышивкой, живот открыт…
— Есть будешь?
— Не! Тащи воду.
Напившись, потрясла в воздухе потными ладонями и возмутилась:
— Ну и жизнь тут у вас! Жара хуже Ялты, а моря нет. Замечено было совершенно справедливо, но в тот момент говорить о погоде не хотелось.
— Может, все же поешь?
— Успокойся.
Тут ее интонация мне совсем перестала нравиться. Я сел напротив и уставился ей в глаза:
— Ну?
— Что?
— Выкладывай, зачем пришла?
— Ого! — сказала она. — А просто так уже нельзя?
— Можно. Но ты-то пришла не просто так.
Разбираться в ее делах мне вовсе не улыбалось. Но еще меньше нравилось слушать ее покровительственно-барственный тон.
Видно, она хотела опять ответить на фразу фразой, даже фыркнула для начала, но передумала, вздохнула, скривилась и сказала с досадой:
— Хреново мне, Балмашов, понял?
После этой фразы разговор стал неизбежен, и я спросил:
— А что случилось?
Она отмахнулась:
— Да ничего, все нормально.
— Со съемок выперли?
Анжелика засмеялась так искренне, словно сама мысль о подобном была полной нелепостью.
— А чего приехала?
— Эпизод озвучить, ерунда. Я там почти отснялась, мелочь осталась.
— С институтом что-то?
Она удивилась:
— А что с ним может быть?
— Ты учишься?
— Конечно.
— А этот твой… — Я назвал руководителя курса.
Анжелика пренебрежительно усмехнулась:
— A-а… Нас с ним теперь водой не разольешь. Строгий наставник и любимая ученица. Зимой был его юбилей — полчаса поздравляла под гитару. Успех, овация, не отпускают… Встал, подошел и даже чмокнул в лобик. А я — ну вот наитие просто! — упала на колени и поцеловала ему руку. Что началось… В зале одно старичье, и, конечно, каждому хочется, чтобы вот так, под занавес… Слезами истекли.
Она зевнула и закончила буднично:
— Я теперь на заочном, снимаюсь, когда захочу.
— А чего во ВГИК не перейдешь?
— Тут марка солидней.
Я пожал плечами:
— Не понимаю. Выходит, у тебя все хорошо. В чем же хреново?
Она снова вздохнула, наморщила лоб и прямо на глазах стала проще, озабоченней и — тусклее, что ли? Да, молодая, но уже не девушка, уже баба, тертая и мятая жизнью.
— В общем-то во всем, — сказала моя бывшая жена.
Я молчал, приготовился слушать.
Она пошевелила пальцами и вдруг отвернулась:
— Не могу я так! Будто у начальства на приеме. Погоди, дай обживусь. У тебя-то как?
