Он снова осторожно пожал руку Чехлова своей безразмерной лапищей.
Паша не позвонил, и Чехлов так и не узнал, когда и где похоронили Валерку. Впрочем, об этом он не слишком и жалел. Ну как бы он выглядел на кладбище или поминках? Уж чересчур чужой среди своих. Откуда, кто такой? Потрепанный интеллигент, которому усопший для хохмы подарил старую тачку, да еще по непонятной прихоти раз в месяц кормил в дорогом ресторане. Кто его узнал бы в толпе вокруг гроба? Разве что Паша, да и тот вряд ли стал бы себя компрометировать даже шапочным знакомством с нищим приживалой на богатых похоронах. К тому же Чехлов слишком горевал о Валерке, чтобы еще и изображать горе под чужими взглядами.
А горевал он сильно. И о Валерке, и о себе, и о том коротком отрезке сплошных удач, который, конечно же, не мог длиться вечно и должен был когда-то оборваться — но почему так внезапно, резко и трагично? Думать об этом было больно и страшно, не думать — трудно. Поэтому Чехлов левачил с утра до ночи, даже выходные прихватывал: конкретная работа хоть чем-то заполняла мозги, да и зарабатывать теперь надо было по максимуму. Не потому, что иначе не хватало денег — хватало. Но Чехлов понимал, что палочки-выручалочки, припасенной на худой случай, больше нет и, скорей всего, никогда в жизни она не появится. Он и прежде не собирался просить у Валерки денег, да и ни у кого не собирался. Но все же в глубине души знал: случись что внезапное, никто не поможет, а вот Валерка поможет: поразвлекается, естественно, разыграет ехидную сценку, но денег даст. Теперь рассчитывать можно было только на себя — на себя да на ржавеющую Валеркину тачку. На данный момент впереди не светилось ни одно окошко и все, что оставалось, — зарабатывать и зарабатывать.
Девкам Чехлов больше не звонил — не то было настроение, да и все в жизни стало иным: триста ежемесячных халявных долларов остались в удачливом прошлом и каждый заработанный рубль словно бы прибавил в весе и заставлял себя уважать.
Анька кожей почувствовала изменение ситуации. Не сразу и очень осторожно, но она все же задала вопрос, как дальше.
— Как ты думаешь, теперь, без Валерия, они тебя не уволят?
— Все может статься, — сказал Чехлов, — а хоть и уволят, с голоду не умрем, машина выручит. Это ведь тоже деньги, и не такие уж маленькие.
— Только бы не сломалась, — вздохнула жена. Больше она ничего не сказала, но этот ее вздох словно бы открыл и узаконил нынешнее чехловское ремесло. Знает, понимает, не комплексует — и на том спасибо.
Валеркин уход создал еще одну проблему, мерзкую до крайности. Хитрый толстячок, уже ознакомленный с новостями, просил отложить вопрос на неделю. Было совершенно ясно, что никаких денег он давать не собирался и не даст — но что теперь делать? Съездить к нему — только дерьма нахлебаешься. Плюнуть и забыть — еще унизительней: мол, сам понял свое жалкое место.
Чехлов решил позвонить и как минимум напугать толстячка. Он заранее придумал и обкатал в мозгу, что скажет. Примерно так: я, мол, просто посыльный, что велели, то и передаю. А если договоренности меняются, они, наверное, сами к вам заедут. Или вас к себе пригласят… Трусоватый толстячок, конечно, спросит, кто заедет и кто пригласит, на что Чехлов вполне доброжелательно ответит: кто меня посылал, те и заедут. Разумеется, эпопея на этом кончится, но хотя бы лицо сохранит: месяц, а то и два жирный лицемер будет вздрагивать от каждого скрипа, от каждого шага за спиной.
Он перезвонил точно через неделю. Секретарша узнала, была приветлива:
— Сейчас соединю.
Видимо, трубку она положила на стол, потому что дальнейший разговор Чехлов слышал вполне отчетливо.
— Николай Егорович, там Борис Евгеньевич.
— Чехлов, что ли?
— Чехлов.
— Меня нет.
— А когда будете?
— Для него — никогда. На совещании, обедает, уехал, в отпуске… Только — вежливо! Позвоните через месяц, а лучше через два. Все!
Секретарша сказала уже Чехлову, растерянно и виновато:
— Борис Евгеньевич, у Николая Егоровича совещание, позвоните после шести. Или завтра с утра.
— Конечно, — бодрым тоном произнес Чехлов, — лучше уж завтра.
Мразь. Какая же все-таки мразь…
Денег жалко не было, с деньгами он уже простился: сладкая халява дуриком возникла и дуриком ушла, черт с ней. Но невыносимо было думать, что эта жуликоватая мразь опять наверху, что директор небось, потирая жирные лапки, празднует победу и освобождение. Что за страна такая, где при любом раскладе вор и подонок всегда вывернется!
Настроение было такое, что хоть за руль не садись: в машине в первую очередь надо думать о дороге, иначе быстро выяснится, что на улице слишком много встречных грузовиков и попутных столбов. Но и дома оставаться было не лучше — так себя до инфаркта догрызть недолго. Колебания прервал звонок: просили Бориса Евгеньевича, но он сразу узнал ворчливую Лизкину интонацию.
— Да один я, говори нормально, — ответил Чехлов.
— Куда пропал-то? — спросила Елизавета. — Я уж думала, случилось что.
— Может, и случилось, — согласился Чехлов. Врать не было ни сил, ни желания.
Лизка долго молчала. Потом предложила:
— Увидеться не хочешь?
Слегка подумав, Чехлов понял, что хочет: девка неболтливая, ненавязчивая, с ней, по крайней мере, лучше, чем одному. Можно, например, по парку погулять.
Договорились встретиться у Тимирязевки: хорошее место, парк большой, полудикий, народу мало. Лизка пришла в обычном своем прикиде: та же юбчонка, та же маечка. Блузку бы ей какую-нибудь купить, подумал Чехлов, но тут же вспомнил, что теперь у него с деньгами будет не так свободно, как пару недель назад: Валеркина гибель разом спихнула его с горки вниз, на два-три социальных слоя.
Они вошли в парк, не спеша двинулись по длинной пустой аллее. Далеко впереди дорожку перебежала собака, следом прошла женщина с коляской.
— Что случилось-то? — спросила Лизка.
— Друга у меня убили, — ответил Чехлов, — самого, пожалуй, близкого друга. Как раз неделя прошла.
— Он кто был?
— Вроде предприниматель. Мы с ним о делах мало говорили.
— За что, не известно?
— Кто же скажет? Вышел из дому, рядом охрана. Пальнули издалека в голову — и все, на месте.
— Время такое, — проговорила Лизка, будто это могло утешить.
— Когда я работу потерял, он один помог, — сказал Чехлов, — машину вот эту отдал. Если бы не он, не знаю, как бы вывернулся.
День был жаркий. Они молча погуляли по парку, посидели в тени на скамейке.
— Ничего не могу делать, — пожаловался Чехлов, — все из рук валится. Знаешь, бывает, ногу сведет, ни лежать, ни сидеть, а повернешься — больно. Так вот у меня сейчас словно всю душу свело.
