Как и другие поэты-романтики, Новалис искал способ устранить разрыв между внутренним миром человека и природой, и в этом он опирался на учение своего современника, философа Иоганна Готлиба Фихте, которым восхищался.
Фихте был субъективным идеалистом. Он утверждал, что познание мира должно начинаться с познания собственного «Я». Что такое «Я есть»? Это непросто объяснить, но, что бы это ни значило, здоровый человек всегда осознает тождество своего «Я» с самим собой, ибо «Я» для него – основа реальности.
Эту же идею в своем творчестве развивал и Новалис. Словно удивляясь замечательной способности человека осознавать бытийность, он писал: «Самым чудесным и вечным феноменом является [наше] собственное бытие»[22].
Но как вернуть себе самого себя?
К сожалению, исследуя природу реальности и формально отказываясь от философско-герменевтических методов, поэты-романтики не предлагали действенных практических методов, которые могли бы помочь человеку обрести утраченную бытийность, а лишь подменяли старую обыденную виртуальность новой – альтернативной, сказочно-мифической, книжной. Золотой век, запредельное, возвышенное, прекрасное, таинственное – все это абстрактные формы новой виртуальности, постичь которую можно лишь через искусство.
В то же время наслаждение прекрасным можно рассматривать как частичное освобождение из-под власти суеты и осознание нового уровня существования, так как «сам прорыв к самодовлеющему наслаждению красотой постижения Бытия есть способ трансцендирования на уровень метафизического бытийствования»[23].
Последователь Фихте и друг поэтов-романтиков Фридрих Шеллинг идеализировал красоту, буквально отождествляя ее с истинной реальностью: «…как что-либо могло бы быть действительным, не будучи истинным, и чем была бы красота, не будь она полноценным, лишенным каких-либо изъянов бытием?»[24]
Естественно, инструментом для постижения этой красоты бытия Шеллинг видел прежде всего искусство – только оно способно раскрыть перед человеком тайну абсолютного бытия: «Если, согласно замечанию глубокого знатока дела, каждое создание природы лишь на одно мгновение обладает подлинным совершенством красоты, то не вправе ли мы сказать, что лишь на это мгновение ему присуща полнота существования. В этом моменте оно является тем, чем оно есть извечно; во все же прочее время свойственны ему одни только возникновение и уничтожение. Искусство, запечатлевая сущность в этой мгновенности, изымает ее из тока времени, представляет ее в чистой бытийности, жизненной извечности»[25].
Так в первой половине XIX века люди изобрели еще один способ заглушить свою мучительную экзистенциальную жажду – они уверовали в целительную силу искусства, способного открыть человеку одну из граней бытия.
«Назад, к вещам!», или феноменология восприятия
Помните юмористическую миниатюру Жванецкого «Авас» в исполнении Райкина и Карцева? В ней изображен человек, напрочь лишенный чувства юмора. Он не может понять смысла простейшего анекдота из жизни. Задача анекдота – вызвать у слушателя смех с помощью неожиданного контраста, нелепости, ведь в этом суть комичного. Но в миниатюре Жванецкого рассказчик сталкивается с непониманием слушателя: тот не способен усмотреть смешное в забавном диалоге. Поэтому рассказчик вынужден многократно повторять шутку. Это не помогает. Тогда он пытается объяснить ее суть. Но объясненный анекдот – уже не анекдот. Впрочем, теперь для зрителя смешной становится сама ситуация.
Этот пример подходит для того, чтобы показать, чем на протяжении двух с половиной тысячелетий занималась философия, пытаясь объяснить природу вещей и передать с помощью слов их вкус, запах и цвет. По мере того как объяснений становилось больше, философия все дальше уходила от сути самих вещей, пока они не оказались за гранью понимания. Вместо реальности они теперь имели достаточно тезисов, определений, формулировок, терминов и философских законов, которые можно обсуждать до бесконечности.
В словаре когнитивной науки есть такое понятие – ментальные репрезентации. Когда человек получает информацию о мире с помощью чувств и ощущений, то есть в результате опыта, мозг проводит анализ этой информации, сопоставляет ее с той, что уже хранится в его памяти, и затем создает из переработанного материала ментальный образ. После этого человек может репрезентовать этот образ – передать его в словесной форме другому человеку. Тот, в свою очередь, получив порцию вновь репрезентованной информации и расшифровав ее в собственном мозге, аналогичным путем создает на ее основе новый ментальный образ и передает его дальше. Образы движутся по нервным волокнам, летят по воздуху, проникают из мозга в мозг, многократно расшифровываются и вновь зашифровываются и т. д. Не подкрепляемые свежими ощущениями и фактами из психической жизни реального человека, они теряют первоначальную достоверность и со временем превращаются в такую же искаженную копию реальности и уже «не работающий» посыл, какой представляет собой анекдот, разъясняемый человеку, лишенному чувства юмора.
В XIX веке, когда философия в очередной раз стала бродить по кругу, среди мыслителей, осознающих, что с их философией что-то не так, от безысходности стали появляться лозунги «Назад, к Канту!» или «Назад, к Гегелю!», словно эти философы действительно олицетворяли собой суть бытия. Увы, течения, возникшие в ответ на новые лозунги, не внесли существенных изменений в старую философию.
В те годы философский поиск стал утрачивать строгую научную последовательность и зачастую опирался на случайные предпосылки и факты психической жизни человека. Так, например, философы-позитивисты были убеждены, что знание, исходящее из опыта, можно считать абсолютно надежным, а основной формой, в которой знание должно существовать, они называли банальное эмпирическое описание фактов. Не принеся практической пользы и вместе с тем устав от строгости и зауми, философия утрачивала научность.
Позже немецкий философ Эдмунд Гуссерль назвал эту проблему психологизмом в науке. Именно Гуссерль стал тем исследователем-первопроходцем, который пришел на смену прежним философам и предложил принципиально новый взгляд на теорию познания.
Прежде всего, надо заметить, что по образованию Гуссерль был математиком, а потому являлся ярым приверженцем строгого научного метода. Однажды обратив внимание на современную ему философию, он сделал два важных наблюдения.
С одной стороны, та логика, которую использовала философия, не была достаточно объективным методом. Философы-позитивисты считали, что их логика может черпать факты из психической жизни человека, а это делало ее субъективной, давало волю для бесконечных фантазий[26]. Психологизм в науке ведет к антропоцентризму в истине, утверждал Гуссерль. Он верил, что для любой науки – будь то философия, психология или физика – принципы логики должны быть едины, и предлагал на их основе создать универсальный, общий для всех наук метод – наукоучение. Этот метод, по его мнению, придаст любой науке (не только философии или психологии) необходимую строгость.
С другой стороны, современная Гуссерлю философия в большой степени оставалась продолжением двухтысячелетнего герменевтического учения и путалась в нескончаемых интерпретациях. Невероятно усложненная и абстрагированная немецкой философией, она окончательно разорвала связь с реальным бытием, которое так настойчиво, многословно и безуспешно пыталась объяснить. Гуссерль утверждал, что первым и основным методом исследования бытия должно быть непосредственное созерцание – очевидность, ибо там, где заканчивается очевидность, начинается философская заумь, а заумь ни в коем случае не может считаться истиной, поскольку она непонятна.
