— А женщины там есть? — шмыгнул носом Вова.
— Не-а, — засмеялся Андреев. — Шеф сказал, никаких посторонних в связи с этим со всем.
— Тогда начнем с мужских.
Сеня, Леша и Вова с интересом осматривали помещение, гляделись в зеркала, трогали пальцами кушетки.
— А нам этот нравится, Леха Николаев ваш, — смущенно сказал Леша. — В смысле, Почеренков. Конечно, там вранье все, на самом деле все по-другому. Героическое такое редко бывает.
— Почеренков вообще всегда врет. — Андреев с неудовольствием открыл гримерку с табличкой «А. Зибров, М. Почеренков, К. Хабенский». — Врет и трахает все, что шевелится. Весь театр перетрахал.
— А ты этим не занимался, что ли? — съехидничал Блок.
— Я?!! — возмутился Андреев. — Я на рабочем месте не гажу.
Саша Блок закашлялся, видимо, вспомнив мигицковское ведро.
— А я думал, что у вас наоборот с этим все тип-топ. Куча актрис хорошеньких, поклонниц, — ввернул Вова. — И вообще, это нормально. Любой нормальный мужик так бы поступил. Тем более Леха, тьфу, Почеренков — крутой такой. У Плахова, наверно, меньше баб.
— А Плахов — это кто? — Саша Блок с искренним недоумением посмотрел на Вову.
— Кто, кто! В одном театре работаешь, а не знаешь. Костенька это наш.
— Хаба, что ли?
— Хаба, Хаба, а то ты не знал. Ну, все посмотрели? — Андреев грудью пытался выставить любопытных милиционеров из гримерки.
— А чё ты злой-то такой? Товарищам завидуешь? Это нехорошо. — Сеня сел на кушетку.
Наступила небольшая пауза, после которой артист Олег Андреев весьма туманно сказал:
— Гусь свинье не товарищ.
Что он имел в виду, так и осталось тайной. Милиционеры оказались все-таки хорошими людьми. Пошарив за пазухой, Сеня извлек внушительную емкость с прозрачной жидкостью.
— Ну что, ребята, по маленькой? — и заозирался в поисках стаканов.
— Водка? — оживился Блок и по-хозяйски полез в чужую тумбочку.
— Обижаешь. — Сотрудники органов переглянулись и хмыкнули: — Спирт. То, что доктор прописал.
Запасливый Блок притащил черный хлеб и соленые огурцы. Спирт разлили по стаканам и в меру разбавили водой. Минут через десять всем стало значительно веселее.
— За что выпьем, ребята? За ваш театр? — Сеня смачно крякнул.
— За Плахова с Николаевым. За милицию, — бодро сказал и опять шмыгнул носом Вова.
— Да, наш Плахов выпить не дурак, — протянул порозовевший Андреев. — Пьет все, что горит.
— Да ладно! Николаев трахает все, что шевелится, Плахов пьет все, что горит. Хватит грузить широкую общественность. — Сеня примирительно положил руку на широкое андреевское плечо.
— Слышал анекдот? — Олежа гордо стряхнул руку.
— Анекдотов много, — улыбнулся Леша.
— Короче, слушайте.
— Да ладно, Олежа, не заводись.
— А я и не завожусь. Короче, приходит Хабенский перед «Калигулой», это спектакль такой, для тех, кто не в курсе, в гримерку и говорит: «А приколись, ребята. Ща я вмажу стакан водки, выйду на сцену и блестяще отыграю первый акт!» Все ему: «Да ладно, да ты гонишь» и все такое. А он — хрясь стакан, выходит на сцену и блестяще отыгрывает первый акт!
— Молодец, парень! Наш человек, — приосанился Сеня.
— Приходит Костенька в антракте в гримерку и опять давай: я, говорит, сейчас еще стакан нахлобучу, выйду на сцену и блестяще отыграю второй акт! Все ему: «Да верим, верим!». Он берет стакан — хлобысь, выходит на сцену и блестяще отыгрывает первый акт!
Андреев заржал. Блок сидел потупившись, милиционеры недоуменно переглядывались.
— И чё? — Вова встал и поправил свитер.
— Чё, чё? Не поняли? Первый акт! Отыграл!
— Ну и слава Богу, что отыграл. Артист он хороший. Два стакана водки выпил и отыграл, молодец. Да еще, поди, натощак.
— Да какой, блин, натощак! Я вообще не о том, — начал заводиться Андреев, но неожиданно замолк и прислушался.
— Что, Олежа? — Блок вскочил с кушетки.
— Тихо! Слышите?
Все насторожились. Со стороны коридора доносился странный шорох.
— Пойду посмотрю, — сказал Сеня, вытащил из кармана брюк пистолет и скрылся в темноте за дверью.
ГЛАВА 4
За десять минут напряженного ожидания в коридоре не раздалось ни звука, а потом в гримерку начал просачиваться, заполняя собой все помещение, ужасающий запах. Александр Блок закашлялся, Олежа Андреев зажал нос, лейтенанты Леша и Вова переглянулись и, кивнув друг другу, направились к двери. Перед дверью Леша обернулся:
— Закройтесь здесь. Тумбочку к двери приставьте. Если мы не вернемся, носа отсюда не высовывайте, сидите тихо, как мыши.
— К-как мыши? — От страха Блок стал заикаться на манер народного артиста Сергея Григорьевича Мигицко, пропавшего неизвестно куда.
— Так мыши. Слышали, что вам сказали? Исполнять. — Вова зло рванул дверь и вместе с Лешей вышел в коридор.
Бледный Андреев повернул в двери ключ и посмотрел на Блока.
— Похоже, мы влипли, Олежа. Молитвы знаешь? — Блок трясущимися руками наливал спирт в стакан.
— Какие молитвы, ё-моё! Молитвы Дима Дюжев знает.
— А, однокурсничек твой. Ему-то в Москве сейчас хорошо, как и нашим красавцам. Сидят во МХАТе, тихо, мирно, отъедаются, телок трахают. Вон какие вывески отъели. — Блок влил в себя спирт и поморщился. — Давай, Олежа, вмажь, может, до утра и продержимся.
— Так а чё мы паримся? У нас же во!! — Андреев достал из кармана мобильный телефон. — Щас всех на ноги поднимем, всю милицию, всю страну.
Олежа судорожно защелкал кнопками и поднес сотовый к уху.
— Набирай, набирай, а то ты не знаешь, что из гримерок никуда дозвониться невозможно. Тут же все заблокировано. Вот если в коридор выйдешь…
— А что? И выйду. Мне не слабо. А ты сиди здесь, задницу свою береги. Хотя тебе есть для чего беречь, тебе любовница театр купила. Будешь там блистать, когда евроремонт закончится! А Олежа — чё? Олежа ничё! Мальчик на побегушках, пятая спица в колеснице! Щас выпью — и выйду. — Андреев прислонился спиной к двери, выдохнул воздух, залпом выпил полстакана спирта, но через мгновение еле удержался на ногах, потому как в дверь ударили чем-то очень тяжелым.
— Сеня, это вы? — отчаянно крикнул Блок, но это был не Сеня.
Дверь сорвалась с петель, чуть не придавив успевшего отскочить Андреева, запах стал совершенно непереносим, и в гримерку вломилось, нет, прорвалось, нет, влетело, плотоядно урча, нечто жуткое, с окровавленными клыками, огромное, смердящее, заросшее черно-бурой шерстью, внушающее только одно: панический, неконтролируемый, запредельный ужас.
