Раз в месяц Джет ездила на автобусе в Массачусетс. Она никому об этом не говорила, но Френни с Винсентом, конечно, знали. Иногда Френни собирала ей что-то поесть и оставляла пакет с едой на кухонном столе. Сэндвич с огурцом, домашнее печенье, зеленое яблоко. Винсент частенько оставлял ей деньги на билет. Она была благодарна, но никогда не обсуждала с ними свои поездки. Просто уходила с утра пораньше и возвращалась под вечер. Каждое последнее воскресенье месяца. Приехав на место, она брала такси – от автовокзала до кладбища – и всегда приносила букет нарциссов независимо от времени года. Иногда она покупала их в местной бакалейной лавке, где торговали еще и цветами. Все знали, кто она такая, но обращались с ней вежливо и любезно. Весной она ходила на кладбище пешком и рвала нарциссы в полях, обретавших цвет свежего сливочного масла.
Изабель не обижалась, что Джет не заходит к ней в гости, хотя пару раз видела племянницу в городе. Однажды, когда Изабель пошла в библиотеку, она увидела, как Джет стоит перед домом Уиллардов. Может быть, это был добрый знак. Может быть, нет. Время покажет. Дом был построен больше двухсот лет назад: белый, с зелеными ставнями и большим садом, который так и не восстановился до конца после опустошения, приключившегося, когда преподобный Уиллард рассыпал там соль. Это было в тот день, когда к нему в сад забралась Эйприл Оуэнс, чтобы тайком сорвать несколько роз. С тех пор розовые кусты так и стояли голые, с пожухлыми листьями, без единого бутона. Теперь в саду преподобного Уилларда цвели только нарциссы, и их было на удивление много. Джет никогда не видела столько нарциссов в частном саду.
Джет смотрела на яблоню, о которой ей рассказывал Леви. Это была его самая любимая яблоня: когда на ней поспевали яблоки, он забирался на самую верхушку и рвал их прямо с ветвей – крепкие, сочные, хрустящие яблоки, вкуснее которых нет в целом свете. Теперь кора дерева почернела и сморщилась, голые ветви были похожи на перекрученные канаты. Яблоня не плодоносила уже много лет.
Опираясь о белый штакетный заборчик, Джет смотрела на окно комнаты Леви на втором этаже, и тут на улицу вышел преподобный Уиллард. Он пошел выносить мусор, но остановился, увидев Джет. Они молча уставились друг на друга в гаснущем свете дня.
– Можно мне посмотреть его комнату? – спросила Джет.
Преподобный Уиллард уже не участвовал в церковных службах. Он вообще ни в чем не участвовал. Не поливал сад, не выпалывал сорняки. Водосточные трубы на доме держались на честном слове, крыша давно требовала ремонта. На крыльце стояли два кресла-качалки, в которых он никогда не сидел. Он не хотел, чтобы проходившие мимо соседи желали ему доброго дня или интересовались, как у него дела. Он посмотрел на девушку из проклятого рода Оуэнсов – черноволосую, с бледным серьезным лицом и шрамом на щеке – и махнул ей рукой, мол, заходи. Он сам не знал, о чем думал и думал ли о чем-то вообще, но он пригласил ее в дом.
– Я вам очень признательна, – сказала Джет, поднявшись на крыльцо. – Спасибо.
Он провел ее в дом, и они поднялись вверх по лестнице, покрытой старым бежевым ковром. Белые стены давно пожелтели. В доме пахло нафталином и недавно сваренным кофе. Свет нигде не горел. Преподобный Уиллард не любил зря жечь электричество. Он прекрасно все видел и в полумраке, а с наступлением темноты сразу ложился спать. Или сидел у окна, глядя на запущенный сад, словно пытаясь повернуть время вспять и увидеть, как все было раньше. Его жена умерла от рака совсем молодой, и, может быть, именно после ее ухода все пошло наперекосяк. Он был слишком строг к сыну и вечно боялся беды, а потом, кажется, сам навлек на себя беду. На себя и на всех, кто был рядом.
– Осторожнее. Тут крутые ступеньки, – сказал он неожиданно для себя самого.
Он провел ее в комнату Леви и включил свет. Эту комнату Джет хотелось увидеть чуть ли не с первого дня их знакомства. Буквально при каждой встрече она просила Леви описать его комнату во всех подробностях. Синее покрывало, кубки, которые он выигрывал на соревнованиях по плаванию, фотографии мамы и папы на пикнике у озера. Обои в бело-голубую полоску, серый палас на полу. Теперь Джет застыла в дверях. Она закрыла глаза и представила, что Леви сидит на кровати, держит в руках сборник стихов и улыбается ей. Глаза обожгло горячими слезами.
– Те, кого любят, не умрут. Любовь и есть Бессмертие, – сказала Джет, цитируя Эмили Дикинсон.
Когда она открыла глаза, преподобный Уиллард стоял рядом с ней и плакал, не стесняясь слез. Они стояли так очень долго, пока за окном не стемнело.
Потом они спустились вниз и вышли в сад, где цвели нарциссы. Желтые, словно кусочки бледного солнца. Все остальное было черным. Даже земля.
– Если хочешь, могу отвезти тебя на автовокзал, – предложил преподобный Уиллард.
– Спасибо, но я лучше пройдусь. Я люблю ходить пешком.
Преподобный Уиллард кивнул. Он тоже любил ходить пешком.
– Заходи в гости, когда будешь здесь в следующий раз, – сказал он и добавил, заметив, как она смутилась: – Я знаю, что ты приезжаешь сюда каждый месяц. Я тебя видел на кладбище, но не хотел помешать. Я знаю, тебе хочется побыть с ним.
Он развернулся и пошел в дом. Джет растерянно смотрела ему вслед. Свет в комнате Леви так и остался гореть, разбавляя вечерние сумерки желтым сиянием. Джет помахала рукой преподобному Уилларду и пошла на автовокзал. Ей нравилось гулять по городу, особенно вечером, в гаснущем свете дня. Ей нравилось думать о том, что Оуэнсы живут в этом городе уже больше трех сотен лет, поколение за поколением, и все эти годы они ходили по тем же улицам, по которым теперь ходит она. Джет решила, что, когда приедет сюда в следующий раз, она не станет надевать это черное платье. В нем слишком жарко. И она приедет пораньше, чтобы у нее было побольше времени, потому что впервые за много лет она ощущала, что время у нее есть.
28 июня 1969 года было жарко, почти тридцать градусов – многовато для нью-йоркского лета. Город исходил паром, словно жар поднимался из самой его сердцевины. На Кристофер-стрит, между Западной Четвертой улицей и Уэйверли-плейс, ресторан «Стоунволл» в помещении бывших конюшен медленно закипал. Жар копился и требовал выхода. Рестораном владела мафия, открывшая здесь нелегальный гей-бар. У «Стоунволла» не было лицензии на продажу спиртного, но коррумпированные полицейские получали достаточно денег в конвертах, чтобы закрывать глаза на нарушения. Но иногда, несмотря на солидные взятки, у них возникало служебное рвение. Периодически случались облавы, и посетителей бара – включая трансвеститов, геев и молодых бездомных ребят – всячески унижали, избивали и увозили в участок, где опять унижали и избивали.
В тот вечер, уже ближе к ночи, Винсент выгуливал пса и набрел на толпу, что росла с каждой минутой. Он мог бы пойти другой дорогой, но пошел именно этой. Позже он задавался вопросом, а не знал ли он все заранее? Может быть, так было нужно, чтобы он сам убедился, кто он такой и где его место в мире. Обычно, когда Винсент выгуливал пса, он не обращал внимания на то, что происходит вокруг, и, наверное, не обратил бы внимания и на толпу, возмущенную показательными жестокими арестами, если бы полиция не оцепила квартал.
