Винсент целыми днями спал, а ближе к вечеру просыпался и уходил «по делам», никому не сообщая, что это за дела, хотя все знали, что он идет в «Балагур». Он возвращался домой под утро, все такой же хмурый и молчаливый, с помятым видом, и от него ощутимо несло виски и табаком. Он бросил школу, что, наверное, и к лучшему; у них все равно не было денег, чтобы оплачивать обучение в дорогой школе Старлинга. Френни больше всего раздражало, что Винсент водит домой непонятных девиц, каждый раз разных, включая Кэти Штерн, бывшую папину пациентку, нимфоманку и клептоманку. Она окопалась в спальне Винсента и наотрез отказывалась уходить. Вот тут-то Френни и пригодилась давняя привычка подслушивать папины терапевтические беседы. Она знала, что Кэти панически боится птиц, и запустила Льюиса в спальню брата. Не прошло и пяти минут, как Кэти с дикими воплями выскочила из комнаты в одном нижнем белье, пытаясь сбросить ворона, который вцепился ей в волосы. Френни потом пришлось выметать клочья выдранных волос. Через пару дней обнаружилось, что Кэти украла мамино жемчужное с золотом ожерелье от Шанель.
– С ней было весело, – сказал Винсент. – Она ведет дневник, куда записывает всех своих мужиков. Фотографирует их члены и вклеивает фотографии в альбом. Говорит, будет делать коллаж. Как я мог ей отказать?
После смерти родителей Винсент сделался совершенно неуправляемым. Если он кого-то и слушал, то только Френни, да и то не всегда.
– Как же ты не понимаешь, Френни? – говорил он. – Надо жить прямо сейчас, потому что потом будет поздно. Все очень скоро закончится.
Ему было почти шестнадцать, но выглядел он взрослее. Высокий, черноволосый, угрюмый, он повсюду ходил с гитарой, что придавало ему еще больше очарования – очарования, опасного как для тех, кто влюблялся в него до беспамятства, так и для него самого.
Джет практически не вставала с постели, хотя врачи утверждали, что она полностью излечилась. Сломанные ребра срослись, синяки и отеки сошли, порезы на руках и коленях зажили, и шрамы были почти незаметны. Даже шрам на лице – неровная линия, похожая на цветок на изломанном стебле, – побледнел и был виден только при определенном освещении.
– Зачем? – отвечала она каждый раз, когда Френни предлагала сходить погулять.
Джет перестала причесываться, ее длинные волосы спутались так, что их не брала никакая расческа. Она не мылась и ела только хрустящие хлебцы, запивая их имбирным лимонадом. Она спала с томиком Эмили Дикинсон, который ей подарил Леви. Он написал на титульном листе: Навсегда – состоит из многих – Сейчас. Наслушавшись горьких рыданий, доносившихся целыми днями из комнаты Джет, Френни забила гвоздями все оконные рамы на втором этаже, чтобы быть уверенной, что сестра не сумеет открыть окно, если вдруг примет решение покончить с жизнью.
Утешение Френни искала в объятиях Хейлина, хотя и знала, что так нельзя. Она поклялась себе, что будет с ним только раз, а потом все закончится, но они виделись каждый день. И чем сильнее они сближались, тем труднее ей было смириться с мыслью о неизбежном расставании. Она должна была поговорить с Хейлом уже давно, но не могла заставить себя приступить к этому разговору. Ни сейчас, ни потом и вообще никогда, вот что она должна была сказать. Я не хочу, чтобы с тобой что-то случилось. Мне будет больно тебя потерять, но лучше уж потерять, чем погубить. Каждый день она говорила себе, что сегодня она ему скажет, что им надо расстаться, но он приходил, и вся ее решимость сходила на нет, и они занимались любовью в гостевой спальне, а потом просто лежали, прижавшись друг к другу, утомленные и счастливые, и наблюдали, как Льюис бесшумной тенью кружит по комнате.
– Маму хватил бы удар, – сказала Френни. – Она не любила животных.
– Льюис не просто животное, – сказал Хейлин. – Мне иногда кажется, он знает, о чем ты думаешь.
– В смысле, он мой фамильяр? Значит, по-твоему, я ведьма?
Френни прижалась щекой к груди Хейла, закрыла глаза и стала слушать, как бьется его сердце. Она могла бы лежать вот так, рядом с ним, целую вечность. Она подумала о записях в дневнике Марии Оуэнс и опять промолчала, хотя понимала, что завтра ей будет еще труднее заставить себя заговорить.
– Мне все равно, кто ты. Главное, что ты со мной, – сказал Хейлин.
Когда Джет все-таки вышла из комнаты, ее роскошные черные волосы были сострижены почти под корень и торчали неровными клочьями, потому что она обкорнала их маникюрными ножницами. Она отбывала свое наказание. Она принесла всем столько горя, разрушила столько жизней. Она знала, почему глаза Френни воспалены от непролитых слез и почему сестра до сих пор носит черное платье, которое надевала на похороны родителей. Однажды Френни заперлась в папином кабинете, где на столе по-прежнему были разбросаны его бумаги, а в воздухе плясали пылинки, и позвонила в приемную комиссию Рэдклиффа, чтобы отозвать свой запрос на поступление. Все это она проделала тайком, но ее голос разнесся по вентиляционным трубам, как раньше по ним разносились слезные исповеди папиных пациентов, и Джет невольно подслушала разговор.
Френни увидела, что сделала с собой сестра, и обомлела.
– Джет, зачем ты обрезала волосы?!
Джет вышла босая, в ночной рубашке. Она была похожа на одичавшую кошку, недоверчивую, настороженную, и все равно оставалась невероятно красивой, несмотря на все попытки себя обезобразить. Джет уже решила, что не будет оканчивать школу. Она чувствовала себя слишком старой для этой детской возни и впредь стала носить только черное. Она избавилась от девчоночьих нарядов, которые ей так нравились раньше: пышные платья с оборками, розовые и лиловые – отдала их в Армию спасения. Эта одежда ей больше не подходила: после того злополучного дня рождения Джет утратила себя прежнюю и стала кем-то другим. Та девочка, кем она была раньше, исчезла уже навсегда. Иногда она приходила на место аварии. Она больше не слышала мыслей других людей и ощущала себя одинокой, как муха, застывшая в янтаре. Она сидела на краешке тротуара, как нищенка, но никто из прохожих не мог даровать ей прощения, да и что значит прощение посторонних, когда ты не можешь простить сам себя?
Ее единственным утешением были книги. В те ночи, когда ее донимали нехорошие мысли, что, наверное, незачем жить в таком мире, где нет Леви, она с головой погружалась в книгу и тем и спасалась, обнаружив, что чтение помогает сбежать от реальности не хуже любой ворожбы. У нее были любимые авторы: Джейн Остин, сестры Бронте, Вирджиния Вулф, – и она буквально глотала их книги, одну за другой. Она редко когда выходила из дома и целыми днями просиживала в своей комнате. Когда-то самая красивая и яркая девушка во всем штате, она стала блеклой и неприметной: книжный червь, серая мышка, почти невидимка. Парни больше не обращали на нее внимания, а если и обращали, она ясно давала понять, что ей они не интересны. Словно искушая судьбу, она бродила по городу поздно ночью, когда улицы тихи и пустынны. Она ощущала глубинное родство с одинокими ночными бродягами, что плыли в сумраке, словно тени, всеми покинутые и не нужные никому.
Не в силах смотреть на страдания сестры, Френни написала тете Изабель. Наверняка существует какое-то снадобье, чтобы помочь человеку пережить трудные времена. Через два дня от тети пришла посылка. Открыв коробку, Френни рассмеялась и пошла будить Джет.
