Зачем? Вы что, папарацци? Зачем она вам далась? – заладила черноволосая. Челка ее окунулась в коктейль, превратилась в клейкую сосульку.
Как зачем далась? – чеканил Толя. – Я ни в чем не виноват, а сижу под следствием. А она, воровка, баба-жулик, а, блин, шастает по пихарям и в ус не дует. Нашлась тоже цыпа-дрипа долбаная.
Дашь посмотреть хоть видос-то? – завелась Леночка.
Толя вынул телефон из кармана, заерзал по нему пальцами. Замелькали значки, открылась папка и на весь экран раздулось и заиграло короткое видео. Лбы подружек столкнулись, собрались в щепоть. Втроем они пялились на обнимавшихся любовников. Семенова в шубе из ягуара, с высокой башней локонов, рассыпавшихся по вискам, отдавалась напору милого друга. Тот голодно вгрызался ей в шею, лицо его пряталось в ягуаровом воротнике. Картинка секунду была мутна, но вдруг прояснилась, а хахаль Семеновой задрал голову и впился прелестнице в губы. Ржаные вихры его откинулись с высокого лба, обозначился привлекательный профиль, и Леночка с ужасом узнала в неизвестном лобызателе своего ненаглядного Виктора…
Запомнила из детства. Жарило лето, цвели одуванчики. С одуванчиков и тополей несся воздушный пух. Он забивал ноздри и усеивал землю, будто семенами хлопчатника или мохнатыми коконами со зреющими бабочками внутри. Леночка брала из дома спички и спускалась во двор, к детворе, поджигать пуховый ковер. Синий огонек бежал по нему, оставляя после себя черные точки трухи.
Однажды в толпе детей очутилась девочка, маленькая соседка. Она вернулась из деревни, от бабушки, и на ней пышнело удивительно нежное платье, схожее с облаком. Девочка неумолчно болтала и вертелась козой. В ресницах ее застряла пушинка, глаз заслезился, но рука не могла дотянуться, чтобы его потереть. Вместо руки у девочки был обрубок. Обрубок был забинтован. Мать потом объяснила Леночке, что руку соседке оттяпал участковый за то, что таскала конфеты из вазы, и Леночка долго носила под сердцем тягучий ужас.
В другой раз подвыпивший отец забирал ее из парка с качелями. Отца пошатывало. Он был добр и настроен на праздник. С рук лоточника был куплен огромный куст ядовито-малиновой сахарной ваты. Путь их шел мимо вокзала, и отцу приспичило заглянуть в замызганную пивную, где на крылечке дружелюбно барагозили его старые собутыльники. Их руки с черной каймой под ногтями трепали Леночку по макушке. Один выпивоха вытащил из кармана брюк и с манерным поклоном вручил ей пористый кубик снежного рафинада. В пивной у стоячих столиков грудились они, былые строители социализма, перед ними тяжелели желтые кружки с солодовым напитком, из кружек лезли наружу пенные шапки.
Леночка тянула отца домой, но тот лишь хмелел и отругивался. Кругом хохотали и сквернословили. Спасаясь от наступавшей жути, Леночка встала снаружи, под вывеской. Там, у пивной, паслась ватага полубездомных мальчишек. Они курили и глядели на Леночку с насмешливым вызовом. Самый шальной, в залихватски надвинутой шапке, не отлипал от пакетика с клеем. Пакетик дышал, раздувался, как атакующая лягушка.
Ну че, бросил тебя папка? – зыкнул он Леночке. – Будешь теперь с нами жить, на трубах ночевать.
У Леночки застучали от страха зубы.
В третий раз Леночка ехала с мамой в автобусе. Была давка, и в лицо ей лезли чужие зады и острые сумки. Из сумок торчали куриные ножки и консервные банки с зеленым горошком. Толпа ругалась. Над головами парили купюры, передаваемые за проезд. Тут руку Леночки кто-то крепко сжал, она не видела кто. Сердце ее понеслось вскачь, опрометью. Плененные пальцы в чужой руке забились в панике, но не хватало духу кричать, звать маму. Ее заставили коснуться железной молнии на чьей-то ширинке, залезть во что-то мягкое, противное, волосатое.
Лена! – рявкнула мама, дергая ее за плечо. – Наша остановка.
Кругом затеснились туловища, задвигались в давильне автобуса острые локти, Леночкина рука мгновенье еще подрыгалась в ужасных силках и наконец обрела свободу. Пальцы вырвались из чужого срамного хозяйства, и поток пассажиров вытолкнул ее наружу. Изнасилованная рука казалась ей гадкой и отвратительной. Очень хотелось расплакаться, но Леночка до чертиков боялась матери. Узнай она о позорной истории, забила бы Леночку тапком.
Теперь, при виде Виктора, целовавшего губы Марины Семеновой, у нее возникло похожее чувство – тошнота и мурашки по коже.
Это Виктор, – сказала она.
Какой Виктор? – не понял Толя.
Виктор, Виктор, Виктор! – завизжала Леночка и, отпихнув Толю, выбежала из бара. Коктейльный бокал ее бухнулся на пол и разлетелся осколками.
Эй! – заорал бармен. – Офонарела, что ли? Штраф заплати!
Весь бар вытянул шеи от любопытства. Коротышка поцокала за Леночкой, оставив растерянного Толю одного с черноволосой.
Стой! – кричала она. – Стой, Лена!
Но Леночка уже неслась по эскалатору, сбивая людей. На нее шикали. Накинутое пальто хлестало полами. Сумочка стегала по коленям. Она бросилась в крутящуюся дверь и оказалась на загадочной от наступающей ночи улице. Пара фасадов подсвечивалась огнями. Это была Центральная. Люди ходили по тротуарам семьями, слышалась музыка. Леночке было страшно.
13
Плутоватый завхоз областного музея изобразительных искусств уже три раза получал коврижки на ремонт и божился, что паркет перестилали. Но половицы тем не менее кукарекали простуженными петухами. В особенности пара досок при входе в парадный зал, где устраивались сменные экспозиции. Под каждым каблуком несносные доски верезжали, как битые собачонки. А каблуков в этот день было множество. Открывалась выставка художника-портретиста Эрнеста Погодина. В дальнем углу колдовали над певучими своими инструментами виолончелист и две скрипачки. На лакированных струнных туловах чернели эфы и сонно, будто потягиваясь при пробуждении, взмывали смычки.
Прошу вас, прошу! – cуетилась директор музея, завитая барашком женщина в разгаре цветущей зрелости. От волнения на губном ее желобке – там, где след от поцелуя ангела, – лоснились капельки пота.
В центре зала, на длинной кишке стола солдатиками выстроилась шеренга хрустальных бокалов. У них в прозрачных и стройных животиках резвились углекислые пузырьки. Разливалось шампанское.
Картины глазели исподлобья, под наклоном, качаясь на толстых шнурах. Будто эскадра боевых кораблей, вылезали они из глади морской штукатурки, дулами пушек блестели барочные рамы. С одного из портретов щурился полупрофилем местный министр внутренних дел, одетый Кутузовым. Грудь его перекрещивала пара орденских лент, сбоку торчал эфес сабли. На другом в позе княгини Юсуповой восседала жена губернатора, у левой руки ее вертелся потешный шпиц, на шее чернела бархотка.
С каждого холста глядели чиновники, певцы и спортсмены, а также их жены и дети, все облаченные в мундиры, матроски, турнюры и бальные платья дореволюционной поры. А в центре зала, набычившись, как фантастическое чудище, победоносно раздувалось монументальное полотно – президент России в образе царя-миротворца Александра III на белом коне со свитой. В ней выделялся губернатор области на сером в яблоках. Генеральские эполеты его лучились на солнце, разудало белела кокарда, под копытами кудрявилась пыль.
