– Я все равно узнаю, я жалобу напишу! – проорала Таня вслед.
Ей подумалось вдруг, что наглая диспетчерша откуда-то знала все про нее и про сына. И потому издевалась над ней.
«Надо бы попробовать заговор», – подумала она. Накануне услышала рецепт в поликлинике, разговорилась с тетками в очереди к терапевту. Сначала следует сходить в церковь и купить свечку, а на сдачу взять в магазине хлеба. Хлеб порезать мелко ножичком, приобретенным в девятый день месяца (надо бы дождаться нужного числа и сходить в хозторг). Потом добавить туда порезанную просвиру с Пасхи, размочить все святой водой, добавить семь яиц и четверговой соли. Волшебная соль у Тани уже была, хранилась в полотняной торбе. В чистый четверг перед Пасхой она прогрела до черноты крупную соль на сковородке вместе с ржаной мукой, помешивая деревянной ложкой, приговаривая «Чистый Господний Четверг! От каждого гада и хвори убереги».
И вот, требовалось смешать все эти ингредиенты, испечь оладьи и скормить сыну, а пока он ест, повторять: «Иду я, перекрестясь, просвирой благословясь, четвергом опоясавшись, солью растворясь. Ты бы шел, дурман, растворялся, не возвращался. Аминь, аминь, аминь».
Но медлить было нельзя. Таня и так потеряла много времени. Она спешила по важному делу. Спускаясь, услышала, как сзади клацнула дверь – из соседской квартиры выглянула и сразу же спряталась голова девушки. Это была дочь Николая, недавно погибшего. Таня когда-то ужасно возненавидела и его, и наглую его женушку. Нахальное их благоденствие, самодовольные жестики. Лицо Николая было еще довольно молодо, а тело рыхло, неспортивно. Уши загибались набок, как у хавроньи, кожаная барсетка билась по окорокам, новенький автомобиль беспардонно будил окрестности. А женушка только и норовила показать ненароком, что семья их почище других в подъезде, чванливо кричала мужу вслед, разевая двери квартиры:
Колечка, ты галстук не забыл надеть? Ну, который мы привезли из Италии!
Однажды гордячка спешила куда-то с подругой и, столкнувшись с Таней на лестнице, не поздоровалась. Только щекотнула куньим рукавом, обдала парфюмным душком. Шуба ее, накинутая, как сугроб, отсвечивала серо-бурым. Таня тыкнулась боком в изгвазданные перила. Но наглячки неслись уже дальше, не замечая.
Соседка сверху… – услышала Таня удаляющиеся голоса. – Сын наркоман.
Расслышав кусочки злословия, Таня вся почернела от гнева и пустила наглячке вдогонку ядовитый плевок:
Будь ты проклята!
Плевок полетел куда-то в пролет, пригвождая спесивицу чужой обидой. Пусть фуфыря знает, как зубоскалить про Танино горе! Та ничего не заметила, только зачесалось темечко. А потом погиб на дороге муж. А потом была продана кунья шуба.
Таня стояла на остановке, ожидая маршрутку. Бабы кругом переваливались пингвинихами. Остановка тихо роптала. Пазик никак не шел. Сегодня у Тани намечался короткий рабочий день, и можно было опаздывать, но она спешила. Ей нужно было пошарить под ванной у Лямзиных. Большая чугунная ванна на львиных ножках манила, как колыбелька. В этой ванне любил отмокать покойный Андрей Иванович, хвойная пена подбиралась к самому его пухлому подбородку, торчал лишь мягкий панцирь холеного живота, и вокруг пупка кипели и лопались пенные альвеолы.
Танюша, халат! – командовал он, и она прибегала с вафельным халатом с логотипом какой-то забугорной гостиницы. Халат был утащен из отеля как командировочный трофей.
Накануне Таня уронила в ванной бриллиантовое кольцо. Оно поскакало под чугунные лапки, коротко звякнув углеродными гранями. Кольцо было чужое, хозяйкино. Таня мечтала его похитить.
Я не воровка, – думала она, вглядываясь в цифры на проезжающих рейсовых микроавтобусах. Вот, подкатил наконец драндулет с нужным номером, и пассажиры гуртом затолпились у входа. Таня влезла и плюхнулась на сиденье, разорванное, цветущее желтой набивкой. – Просто мне кольцо нужнее, у меня сын и долги, а Элла Сергевна – змея и жадюга.
Война с Эллой Сергеевной началась незадолго до смерти хозяина. Как-то раз та снаряжалась на прием, куда должна была пожаловать Марина Семенова. Перемерено было с десяток нарядов, ни один не годился.
Неси норковый полушубок! – скомандовала Лямзина. Таня бросилась в гардеробную и вернулась с пушистым облаком на руках; роскошная ноша ластилась к ней котенком.
Назад, бестолочь! – заревела Элла Сергеевна. – Это черный полушубок, а мне нужен белый!
Но вы не сказали… – начала было Таня, но хозяйка пульнула в нее новенькой туфлей на неустойчивом каблуке. Элла Сергеевна на этих туфлях всегда покачивалась, как гигантский стебель, растущий на дне океана. Снаряд долетел и жахнул Таню по лопатке. Было не больно, но щупальца унижения зацепились, пустили в душу грязные корни.
Нет уж, Таня не такова, чтобы темная Элла Сергеевна, мнимый педагог, задавала ей тумаки. И пускай она задабривает Таню гостинцами, пускай привозит ей после поездок к сыну обольстительные подачки из дьюти-фри – шелковый шейный платок, первосортную туалетную воду. Пускай срывается, а потом отходит, добреет и подзывает Таню сердечно и ласково, как ни в чем не бывало. Как будто бы не было криков и оскорблений.
У Тани день ото дня копилась злоба. После новых ругательств («дебилка», «дармоедка») Таня заложила за висевшую в гостиной картину заговоренное домино. И портрет, с которого августейше щурился Андрей Иванович Лямзин, забеременел тайной.
После смерти его Элла Сергеевна и вовсе осатанела. В Танин выходной ко вдове приходили с обыском, в чем-то подозревали. Теперь все ей было не так, все ей портило кровь, все бесило. На дряблой шее галопом, панически забилась синяя венка.
Повод для скандала открывался на каждом шагу. В спальне лежало покрывало из альпаки, длинно и вразнобой ерошился на покрывале ворс. Тане велено было причесать его волосок к волоску, но шерсть все равно торчала клоками. И с трудом верилось, что когда-то эта мягкая шерсть росла на живом животном, и бродило оно по Андам, щипало горную травку, чмокало раздвоенной губой, играло ушками. Животное погибло, чтобы белая шерсть его легла на ложе Эллы Сергеевны. И вот, шерсть альпаки была расчесана, но Лямзина кисло глянула на кровать и рявкнула, что за чудовищную халтуру оставит Таню без половины зарплаты. Вдобавок припомнила разбитую на поминках Андрея Ивановича старую чашку:
Ты ее кокнула! Память о матери! Вдребезги!
Таня тогда вернулась домой с тянущим спудом в груди. Бешенство ее клокотало. Лифт не работал, ступеньки в подъезде аммиачно разили мочой. На третьем пролете Таню схватили чьи-то свинцовые, семижильные руки, нажали на горло, вдавили Таню в замусленную стенку. Это были люди, которым задолжал ее сын. Бульдожьи их физиономии скрывал сумрак. Их было двое, кажется, но говорил только первый – уходя, посулил, что придут еще. Танина шея ныла, веко скрючило тиком. Тогда-то и решилась она на свое преступление.
Элла Сергеевна держала драгоценности взаперти, в сейфе, но несколько колечек обыкновенно бросались на прикроватный столик. К вечеру у хозяйки затекали и толстели пальцы и на месте снятых колец жарко краснели опоясывающие следы. Одно кольцо было забыто на тумбочке. Оно переливалось светом, белые камушки пританцовывали в крошечных платинных ямках, и легко помещалось в кармане рабочей робы. Не в пример громоздким ружьям Андрея Ивановича, его было несложно украсть. Украсть и сбыть подороже. Танина голова кружилась при мысли о пятизначных цифрах.
