А чтобы нас не обвинили в мужском шовинизме, возьмем, к примеру, женщину, да, тебя, женщина, стоящая в столпотворении, ожидающем перехода по зебре среди моря автомобилей. Ты не видишь предательски поползшей от щиколотки вверх петли. Ты помнишь, что среда и что одиннадцатое число, но, несмотря на это, не знаешь ни дня, ни часа, отсчитываемых на электрическом табло в витрине со скоростью света. Поправляешь их на своих часиках, блестя браслетом, оставляющем на коже рисунок, как на окаменелости. В принципе ты могла бы остановиться и стоять, как соляной столб среди двуокиси и серы. Одна нога слегка согнута в колене и зонтик, этот вестник погоды, сталагмит, воткнут в тротуар. А еще ты могла бы уйти целой и невредимой с сеткой, наполненной испепеленными покупками, с консервами времен четвертичного периода, правда, герметически закрытыми. И все-таки ты идешь, идешь сразу на желтый свет, в первом ряду, грудь опережает тебя на размер бюстгальтера, в сетке колышутся покупки, волосы развеваются благодаря стайлингу, а ты ведешь за собой толпу на переход, точно на баррикады.
— Анна! — окликает тебя голос провидения, не знающий звательного падежа. Ты поворачиваешь голову, отходишь в сторону. Целуешь помадой в щеку три раза, радостно здороваешься, оставляя карминовый след. Здороваешься, а ведь следовало бы попрощаться — «Прощай!» — не поворачивается у тебя язык, «Бывай!» — тоже никак, и вместо этого ты, наивная, говоришь «Пока!» — и ошибаешься, ибо здесь приговор выносится не условный, а окончательный.
Ребенок, пока еще неопределенного пола (надо, как в ковчеге, дать шанс каждому из видов), играет в классы, отыскав на тротуаре местечко сбоку, не истоптанное. Бросает железную коробочку от гуталина, тяжелую, наполненную песком, прыгает, смотрит, чтобы только не наступить на чиру. — Дитя, ступай себе с Богом! — Не слышит, изгибает тело, а потом отрывает одновременно обе ноги от земли и поворачивается лицом. На мгновение скрещивая руки на груди, иксом, как знак неизвестности. К сожалению, наступив на чиру.
Я не забываю о шапке, которая тем временем становится больше, я становлюсь значительным, мои акции растут. Пока еще не знаю, на что употреблю сегодняшний фонд, в какие вложу акции, котлов или кабеля. Одно точно: приумножу их в соответствии с библейской заповедью.
Кто смог бы упрекнуть меня в том, что картина фрагментарна, отрезана с запада стеной отеля, а с юго-востока — фасадом банка, в нем самое большее отражались сзади те же самые пешеходы, которых я только что видел анфас.
Ложь, и еще раз ложь. Пусть те, кто прячется по углам в бетонных коробках, не думают, что их не видят, когда они вылизывают тарелки после ужина, греют воду, читают газету с пятого на десятое, а остатки еды помечают жирными пятнами то, что вовсе не отличается глубиной и весом. Пусть не чувствуют себя в безопасности те, кто собирается успеть еще до первого числа оплатить просроченные взносы, кто подсчитывает итоги на листочке в клеточку, вырванном из тетради в твердой обложке, ни те, кто, обложившись газетами, спокойно изучают движение кривой, ибо обещанная (кем же еще, если не бандитами) верная прибыль обернется крахом, громким, как взрыв, и пусть не радуются те, кого минует взрывная волна, ибо в игре участвуют все — а проказа разносится по воздуху, вместе с пылью.
Что ж, я мог бы довольствоваться и фрагментом, поскольку, взятый в соответствующем месте, он может свидетельствовать о циррозе или раке. Однако для маловеров расширю панораму. Анна. Она направилась туда, где вывеска обещала: «недорого и вкусно», поела, лишь немного досолив картошку, приготовленную к жареной рыбе, доходящей самостоятельно на гриле рядом. Ела, макала, внимательно к костям, торчащим, как египетский скребок из раскопа. «Кофе», — заказала уже без опаски, запила бисквит, положенный к чаю вместо печенья. Заплатила, встала и вышла, поправив перед этим макияж в зеркальце. Анна, лет примерно двадцати пяти, синий чулок. Исчезает во чреве подземного перехода, трамвай увозит ее в направлении университета. Что сделает, чем откупится? Пойдет в библиотеку штудировать грешные тексты? Встретится на семинаре с другими, не лучше, чем она, прибегающими к тому же методу для запутывания смысла, несмотря на то, что он, простой и великий, давно уже был явлен, а путы хороши только на ногах раба? Высидит свое в кино и посмеется над случаями из жизни, вовсе не смешными. Вечером, после фильма, попытается что-то записать и тут же бросит, потому что фразы летят в никуда, если не направлять их любовью, которая поважнее грамматики будет.
Ужин, пища земная, отравленная до срока. Спальня, лишенная тайн. Даже сны, в которых мы, кажется, умнее, чем наяву, погаснут перед зарей, и ничего из них не отложится в памяти, когда голова пустая, как из пемзы, но тяжелая, будто она из чугуна, она, не зажигая света, который режет глаза, а не освещает, идет готовить кофе.
Анна одинока, после многих попыток и переходов. На лестнице встречает соседку, с которой не задерживается. Они обмениваются улыбками, гаснущими уже на середине лестничного марша после расставания, в темном подъезде, не освещенном даже дежурным светом. Купит в киоске газету, не порадуют ее новости ни с конференции, ни из синода. «Вы на следующей выходите?» — удивит ее вопрос едущего с ней пассажира и ищущего выход. «Да», — она выйдет здесь и сообщество владельцев билетов совсем не ощутит потери. Анна остановится, свернет, пойдет прямо, свернет еще раз, за углом зайдет в аптеку, выкупит лекарство, дорогое, потому что по этому заболеванию скидок не положено. Никто не будет следить за ней, и, даже если бы земля провалилась у нее под ногами на углу улицы Жвирки, упоминания не осталось бы в отчете геологов, для которых мы недостаточно тектоничны. По своим собственным следам Анна вернется к остановке, иногда подходя к витринам, пару раз опять куда-нибудь зайдет и накупит вместо серьезных вещей чепухи. Пойдет дальше. Книжный магазин — море книг, суетная мудрость вперемешку с дармовой глупостью, обе ждут своего читателя, которому кажется, что учебник или роман может что-то возвестить. Ничего не возвестит, а стихи, что стоят на узкой полке в глубине, тоже никто не удержит в памяти. Мясной магазин, который еще недавно зиял пустотой, теперь полон, напихан внутренностями. А мебельный магазин вывернул комнаты наружу, показывая жизнь как бы со стороны подкладки.
Уже равнодушная, Анна проходит мимо магазинов, предложение не трогает ее, не будет она ни читать, ни переваривать. У костела наткнется на нищего — не моя зона. Анна преклонит колено в нефе: «Всеблагая, ниспошли милость Свою на нас, чтобы нам выстоять, когда вокруг катаклизм». Подаст милостыню на ремонт базилики — деньги, выброшенные в цемент и грязь. Перекрестится, обмакнет пальцы в рассадник бактерий, чашу со святой водой, вымывающей у верующих грязь из-под ногтей, водой негодной, хлорированной. Снова выйдет на улицу.
Вот так, кружа и натыкаясь на ложные пути, Анна возвращается, подходит со стороны банка, в тех же самых ботинках со шнуровкой, в декольтированной власянице. Перемешивается с толпой, как и она, блудной, кающейся.
Что они будут делать? Будут дергаться, но гарпун уже пронзил и не отпустит. Будут пытаться найти счастье друг с другом, напрасно совокупляться. Будут гнаться — это еще не конец — за жалким грошом, разбивая целостность, существующую только перед моим взором.
