Мы навестили старые закоулки, места, куда нас некогда забрасывала жизнь, на фронт борьбы с реакцией. Наша carte du Tendre все еще действует. Тот же самый дворик, где собирался актив. То же самое гнездо ласточек, пищащих с такой же самой, как и прежде, энергией. Козы, уставившиеся на нас прямоугольным зрачком. (Когда Стефан обнаружил их пересеченные черной полоской глаза — как у преступника, с той только разницей, что каждый глаз отдельно, — слушал их часами.) Озеро с невозмущенным зеркалом вод, может, чуть больше, чем тогда, заросшее тростником. Веранда, на которой вели мы споры, такие горячие, что не замечали, как наступал рассвет. Молоко все от той же самой коровы.
В каком-то смысле мы остались молодыми. Мы остались с прежними идеалами, пара стариков, сохранивших верность им и себе. Мы ездили на нашей машине-ветеранке. Эти итальянские плохие, ломаются и ржавеют, а после аварии годятся только под пресс. При авариях лучше всего «вольво». Мы ездили на нашем видавшем виды автомобиле, уже не модном, созерцая новые опустошения. Целые деревни, подключенные к спутниковому телевидению, будто высланные в космическое пространство. Самоклеящиеся пленки, закрывающие пейзажи. Рекламы сигарет, все более легких, почти без никотина. Молодежь, пьющая пиво на ступенях кафе, хоть и одетая в спортивное, но лишенная спортивного духа. Молодежь! Ей, легковерной, не подозревающей о том, как все обстоит на самом деле, внушают что угодно. Она обольщает себя миражами карьеры. Банки принимают на работу молокососов, приумножающих миллионы. В газетах пишут на жаргоне, лишь бы понравиться публике. По радио пускают ансамбли с иностранными названиями, не способные выдавить из себя нашей песни.
Как-то раз встретился со Стефаном один из молодежи. Казался другим, вежливым, неагрессивным. Я подала чай и пирожные, он ел, похваливал. Хотел сделать интервью для «Еженедельника». Вопросы, присланные им по почте, свидетельствовали о том, что знал достаточно. Потом еще несколько раз приезжал, вел долгие беседы. Все записывал на магнитофон. Стефан все по порядку растолковывал ему. Освещал проблему с разных сторон, посвящал в тайны кухни. Создавалось впечатление, что он понимает и, может быть, хоть частично воздаст нам по справедливости. Но то, что мы прочитали после, оказалось пасквилем. Подлым пасквилем, ускорившим последний инфаркт.
Я больше не верила врачам, склонным к плетению интриг. На этот раз мы поместили пациента под чужим именем в рядовой больнице. Я рассовала взятки облаченному в белый халат четверорукому Шиве, но не слишком помогло. Мы дежурили попеременно с Людмилой день и ночь, но вскоре нас вычислили и ординатор прибежал сначала сам, потрясенный, чтобы установить личность, а вскоре положил к нам в одноместную палату подсадного больного — знаю, что воровал у Стефана таблетки. Тайные убийцы, не умеющие даже убить прямо, по-рыцарски. Я после столкнулась с ним под Ротондой, шел как ни в чем не бывало. По коридорам разносился запах шницелей и компота из сухофруктов, как будто смерть можно ублажить компотом.
Есть такие, кто даже в костюме выглядит расхристанно. Стефан — больной, в больничном халате, опутанный электродами, с частичным параличом левой части лица — умирал, не теряя ничего из своего блеска, истинный государственный муж (оставив меня, которую прозовут вдовою системы). Он просил читать ему газеты — он, совсем еще недавно сам наполнявший их содержанием. До конца он диктовал мне опровержения. Я не посылала их, жалко было на марки тратиться. Что здесь опровергать, когда везде царит мелочность и спесь. Пусть себе живут в уверенности, что только вчера появились на свет, а нам позволят спокойно умереть.
Я собрала вещи, оставленные в тумбочке. Часы и четки, календарь, расписанный до будущего года, теперь уже ненужный. Людмила настаивала на вскрытии, но я была против. Вскрытие может показать причину смерти, но не повод убийства. Да и показало бы? Столько я наслушалась о тупом инструменте.
Все как ты хотел. Мы посадили самшиты, и я каждый день поливала, жара не сходит. На обед делаю окрошку — простокваша сразу из холодильника на стол. Собака гуляет только утром и ночью, а остальное время проводит на каменных подмостках у ступенек в подвал, наслаждаясь прохладой. Я потеряла ключ от почтового ящика и жду, пока письма совсем не разопрут его. В колодце сухо, и не помогает даже долив до насоса, которому нечего больше сосать. В заливе купаются мальчишки и плавают бочки с огурцами. Одну из них разорвало, и теперь не отличить водной ряски от укропа. Иногда кто-нибудь звонит, говорю, что, мол, ошиблись номером, а после уж не поднимаю трубки.
Нам вручили медаль за долгую супружескую жизнь. Я отослала ее назад, и от твоего имени также. Нечего им считать наши годы, а наград нам и так хватает. Сегодня супругов ими награждают разведенные.
Объявился твой родной брат, спрашивал о завещании. «Да, — сказала я, — оставил», — и послала ему нашу идейную декларацию сорокалетней давности, над которой мы сидели до утра в лесной сторожке, а потом еще на съезде, сражаясь за отдельные формулировки, на которые нападали правые, выраставшие во враждебную фракцию. Я и сегодня не изменила бы в ней ни запятой. К сожалению, сегодня даже знаки препинания расставляют с перспективой роста. Добавила еще галстук, тот, что из кокосового волокна, с уже завязанным узлом. Алчные родственники не могут понять, что завещание адресовано и их потомкам.
В саду появились зяблики, говорят, что их больше, чем людей, только они не так бросаются в глаза. Вот и думаю, может им что отписать.
Прибрала кабинет. Осталась спальня и второй гардероб. Еще раз просмотрела белье и рубашки. Когда убедилась, что все пуговицы на месте, принялась одну за другой снимать с вешалок. Потом все вынесла в мешках в сад, облила керосином и подожгла. Огонь, только огонь справедлив.
ЯН И АННА
С Яном …-ником (фамилия замазана черными чернилами) я познакомилась в 74-м, в июле. Мы оказались вместе на производственной практике, в шесть выезжали из общежития, чтобы к семи успеть на вагоноремонтный завод, расположенный довольно далеко за городом. Мы ничего не ремонтировали, подметали помещения, убирали столярный и лакокрасочный цеха, где нас так душили респираторы, что после того, как мы их снимали, запах растворителя казался нам эликсиром жизни. В двенадцать был перерыв на обед, который мы не ели, потому что был жирный и было жарко. Суп нас не восстанавливал, минеральная вода, слишком теплая и слишком газированная, обжигала небо, а вовсе не охлаждала его. Однако иногда продавали кефир в небольших зеленых бутылках с крышками из алюминиевой фольги, мы их покупали по две и садились в тени сломанного вагона, ждущего у шлагбаума своей очереди на ремонт. Мы разговаривали на самые разные темы. О планах на каникулы. Об экзамене, на котором сыпали. Об учебе, которая начиналась демонстрацией судьбы тех, которые на нее не попали. Демонстрировал ее (судьбу) как раз мастер, то и дело находивший для нас новый мусор, по преимуществу токсичный, да к тому же рассыпанный в чем-нибудь вязком. Должно быть, он свозил его сюда из соседних отделений.
В четыре мы возвращались усталые и грязные. Наше сознание развивалось вразрез с установками. Теперь мы точно знали, кем мы не станем. Ремонтниками подвижного состава, даже если весь он сломается. После полудня, снова в общежитии, мы пересаживались в спальные вагоны. Пару часов мы, разделенные стеной, валялись на кушетках, слишком узких, чтобы так называться. Вечером мы шли в город, инициатива была обоюдо-симметричной. Он заявил о своем намерении, а я обрадовалась, потому что, как оказалось, каждому из нас захотелось выпить пива на Рыночной площади, причем совершенно конкретного — Пястовского, и в совершенно конкретной пивной. Мы шли от студенческого района через большую пустую территорию, которую немцы сровняли с землей под аэродром, который в центре города должен был помочь эвакуации. Вылетел отсюда только один самолет, немцы убирались по суше, но взлетная полоса осталась, и теперь по ней колесили трамваи, тяжелобрюхие, медлительные, бескрылые, нелетающие. Мы проходили по висячему мосту, гудящему жизнью городского транспорта. Опускаю описание Одры, текущей под нами, на ней — утки, байдарка без рулевого, тем не менее ровно идущая намеченным курсом, зато неровно отбитая арка прежнего Амта, преобразованного в новое Управление, а еще — луна в вышине, несущественный элемент, произвольно сравниваемый, например, с монетой, над кубышкой Музея, скопившего сокровища культуры.
