– Ну что же, – сказала Бесс. – Мы шли в кино.
– В кино! – трагическим голосом воскликнул Толстяк. – А позволено ли нам, солдатам, которые сегодня здесь, а завтра там, сопровождать вас, девушки, в кино? Сегодня – день, и завтра – день, но завтра мы должны вернуться в казармы, к ужасному, но неизбежному ремеслу войны, к святой задаче уничтожения того смертоносного микроба, который тщится погубить человеческую свободу. Сегодня мы – ваши братья, заброшенные в дальние края и такие одинокие. Хотя нам и положено гордиться своим положением, нам очень тоскливо, ибо Итака – не родная наша земля. Я попал в мундир американского солдата прямо из закоулков свирепого города Чикаго, раскинутого на сладостной земле Иллинойса. Верните меня хоть мысленно в родимый мой штат и город, а братьев моих в родные им места. Будьте снисходительны к нашей униженной просьбе, ибо мы с вами одна семья, одно человечество, но, если бы не война, могли бы так никогда и не встретиться. «Сей миг – дитя благих времен…» – Солдат, которого звали Толстяком, поклонился, а потом выпрямился снова. – Каков же ваш приговор? – спросил он.
– Как ты думаешь, он ненормальный? – прошептала Мэри.
– Нет, – ответила Бесс. – Ему просто тоскливо. Давай пойдем с ними в кино.
– Хорошо, но скажи ему об этом сама. Я не сумею.
– Мы согласны, – сказала Бесс солдату.
– Благодарю вас, милые дамы, – сказал солдат, которого звали Толстяком. – Спасибо. – Он предложил руку Бесс. – Значит, пошли?
– Сперва мне надо отнести брату ужин, – сказала Бесс. – Он работает в телеграфной конторе. Это отнимет у нас только минутку.
– На телеграфе? – спросил солдат по прозвищу Толстяк. – Тогда и я пошлю телеграмму. – Он спросил товарища: – А ты, Техас?
– Сколько стоит телеграмма в Нью-Джерси?
– Куда дешевле, чем ее будут ценить те, кто ее получит, – сказал Толстяк. Он обернулся к третьему солдату: – А ты, Лошадка?
– Угу, – сказал солдат по прозвищу Лошадка. – Пожалуй, и я пошлю телеграмму маме, Джо и Китти. Это – моя девушка, – пояснил он Бесс.
– Всякая девушка на свете – моя девушка, – сказал Толстяк, – но так как я не могу всем им послать телеграмму, я пошлю ее только одной-единственной. Эта одна телеграмма будет сгустком миллионов телеграмм.
В конторе, куда вошли две девушки и три солдата, за столом стоял старый телеграфист Вилли Гроген.
– Я – сестра Гомера, Бесс. Принесла ему ужин, – сказала Бесс и поставила коробку на конторку.
– Здравствуйте, мисс Маколей. Гомер скоро придет. Я ему передам еду.
– А вот эти молодые люди хотели бы послать телеграммы, – сказала Бесс.
– Прошу вас, молодые люди. Вот вам телеграфные бланки и карандаши.
– Сколько стоит телеграмма в Джерси-Сити? – спросил Техас.
– Пятьдесят центов за двадцать пять слов и сверх этого небольшой налог. Адрес и подпись не оплачиваются. Телеграмма будет доставлена завтра утром.
– Пятьдесят центов? – сказал Техас. – Не так уж страшно. – И он стал писать свою телеграмму.
– А во сколько обойдется телеграмма в Сан-Антонио? – спросил Лошадка.
– Наполовину дешевле, чем в Джерси-Сити. Сан-Антонио ближе к Итаке, чем Джерси-Сити.
Солдат, которого звали Толстяком, написал телеграмму и отдал ее старику. Подсчитывая слова, Гроген прочел то, что было написано.
ЭММЕ ДАНА, ЧИКАГСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ, ЧИКАГО, ИЛЛИНОЙС.
ДОРОГАЯ, ЛЮБЛЮ, СКУЧАЮ, ДУМАЮ О ТЕБЕ ПОСТОЯННО. ПИШИ, СПАСИБО ЗА СВИТЕР, ИЗУЧАЮ ПОЛИТЭКОНОМИЮ НА ПРАКТИКЕ, СКОРО ОТПРАВИМСЯ НА ФРОНТ, НЕ ЗАБУДЬ В ВОСКРЕСЕНЬЕ СХОДИТЬ В ЦЕРКОВЬ ЗА НАС ПОМОЛИТЬСЯ, Я НЕ ЖАЛУЮСЬ, ЛЮБЛЮ ТЕБЯ. НОРМАН.
Следующую телеграмму Грогену вручил Техас.
М-СС ЭДИТ АНТОНИ, 1702, Б, ВИЛМИНГТОН-СТРИТ. ДЖЕРСИ-СИТИ, НЬЮ-ДЖЕРСИ.
ДОРОГАЯ МАМОЧКА, КАК ТЫ ПОЖИВАЕШЬ? Я ЖИВУ ХОРОШО. ПОЛУЧИЛ ТВОЕ ПИСЬМО И ЯЩИК С ФИНИКАМИ, СПАСИБО. НЕ ВОЛНУЙСЯ, ПРОЩАЙ. ЛЮБЯЩИЙ ТЕБЯ БЕРНАРД.
И последним отдал свою телеграмму солдат по прозвищу Лошадка.
М-СС ГАРВЕЙ ГИЛФОРД, БУЛЬВАР СЭНДИФОРД, 211, САН-АНТОНИО, ТЕХАС.
ПРИВЕТ, МАМОЧКА. ШЛЮ ТЕБЕ ПОКЛОН ИЗ ИТАКИ В СОЛНЕЧНОЙ КАЛИФОРНИИ, ОДНАКО ТУТ ЛЬЕТ ДОЖДЬ, ХА-ХА. ПЕРЕДАЙ ПРИВЕТ ВСЕМ-ВСЕМ. СКАЖИ ДЖО, ПУСТЬ БЕРЕТ МОЕ РУЖЬЕ С ПАТРОНАМИ, НЕ ЗАБУДЬ НАПИСАТЬ. КВЕНТИН.
Солдаты с девушками ушли, а мистер Гроген сел к своему столу и стал передавать телеграммы.
Когда трое солдат и две девушки пробирались к своим местам в кинотеатре «Синема», на экране показывали премьер-министра Англии мистера Уинстона Черчилля, который выступал в канадском парламенте в 1942 году от Рождества Христова. Пока молодые люди усаживались, мистер Черчилль успел сделать по меньшей мере три заявления, которые вызвали восторг как в канадском парламенте, так и в зрительном зале кинотеатра «Синема» города Итаки. Солдат, которого звали Толстяком, нагнулся к Бесс Маколей.
– Вот, – шепнул он, – один из величайших людей нашего времени. И вдобавок – великий американец.
– А я думал, что Черчилль англичанин, – заметил Лошадка.
– Очень может быть, но он все равно американец. Отныне всех стоящих людей мы будем считать американцами. – Он придвинулся чуточку ближе к своей соседке с другой стороны – Мэри Арене. – Большое спасибо за то, что вы взяли нас в кино. Куда приятнее жить, когда рядом девушки. Они и пахнут лучше, чем солдаты.
– Мы все равно шли в кино, – сказала Мэри.
В кадрах кинохроники появился президент Соединенных Штатов Франклин Делано Рузвельт; он обращался по радио к населению страны из своего дома. Говорил он, как обычно: с патетикой и юмором. Пятеро молодых людей слушали его внимательно, и зрители единодушно зааплодировали, когда речь кончилась.
– А это – самый великий из великих, – сказал солдат по прозвищу Лошадка.
В этот миг на экране появился американский флаг, и кое-кто в зале захлопал.
– А вот, – сказал Техас, – самый великий флаг в мире.
– Странная вещь, – обратился к Бесс солдат, прозванный Толстяком, – но родину начинаешь по-настоящему любить, только когда ей тяжело, в другое время принимаешь ее как должное – вроде папы и мамы.
– Каждый раз, когда я вижу наш флаг, у меня подступает комок к горлу, – сказала Бесс. – Раньше он заставлял меня думать о Вашингтоне и Линкольне, а теперь – о брате Маркусе. Он тоже солдат.
– Значит, и у вас брат в армии? – сказал Толстяк.
– Да. Последнее письмо от Маркуса было откуда-то из Северной Каролины.
– Мне кажется, – сказал Толстяк, – что флаг заставляет каждого из нас думать о самом дорогом. Меня, например, о Чикаго – а это вмещает в себя и хорошее, и плохое. Семью, любимую девушку – это хорошее. А вот трущобы и политические махинации – это плохое, но, что поделаешь, тоже мое. Когда-нибудь мы уничтожим и трущобы, и махинации.
