— Мне претила мысль, что наш блистательный Люк будет брошен на съедение волкам, — пояснил Роуз. — Также я подумал, что информация лишней не бывает. У меня некоторое влияние на лорда А.
(Роуз говорил о лидере реликтов, ответственном за проявление вежливости к Люку. Вряд ли лорд А водит дружбу с Гектором Роузом; с другой стороны, они учились в одной школе, что в британских чиновничьих кругах не пустой звук.)
Броджински и Люк жестоко повздорили. Оказывается, не только на Лорд-Норт-стрит вчера дошло до рукоприкладства между высокопоставленными особами.
— Ох и дружные они ребята, эти ученые, — заметил Роуз. И добавил: — Люк, если бы ты ценил судебную систему, мог бы привлечь Броджински за клевету. — И деловито выдал несколько примеров этой клеветы.
— Ну и кто в такое поверит?
— Дражайший мой Льюис, неужели вам не известно: стоит обвинить человека в чем бы то ни было — повторяю, в чем бы то ни было, — как наши друзья практически поголовно поверят обвинению? Кстати, дорогой Льюис, пока не забыл: настоятельно советую вам при случае поговорить с нашим многообещающим коллегой. Я разумею Дугласа Осболдистона. Нет никаких сомнений в том, что Броджински пытается влить этот яд и ему в ухо.
Один раз — всего один, ибо регламентированная жизнь предполагает замалчивание личных симпатий и антипатий, — Роуз дал понять, каковы его чувства к Дугласу. Он не позволил себе повторной прямоты, даже услышав от меня, что Дуглас честен и благороден, несмотря на чьи бы то ни было предубеждения.
— Ни секунды не сомневаюсь, — Роуз изобразил полупоклон, — что наш коллега во всех отношениях безупречен. Как я понял, он даже не принял Броджински. Это ли не верх благоразумия в сложившейся ситуации? Смею заметить, наш коллега наделен всеми добродетелями истинного слуги государства. И все же я настоятельно советую вам переговорить с ним. Ибо наш коллега несколько больше, чем следует, склонен верить в необходимость примирения ради примирения. Когда все утрясется, он может счесть, что безопаснее держать Броджински при себе, нежели отстранить его. Я бы назвал подобные условия примирения несколько выходящими за рамки. Милейший Дуглас, пожалуй, самую малость переоценивает здравый смысл представителей нашего района Лондона.
Мы встретились взглядами. В прямом и в переносном смысле.
— Кстати, — заметил Роуз, — некий факт считается общеизвестным.
— Какой же?
— А тот, дражайший мой Льюис, что наш добрый друг Дуглас Осболдистон не в восторге от политики своего босса. Или правильнее будет сказать — от конечной цели избранного боссом курса?
Роуз всегда оставлял простор для интерпретаций. В то утро мысли его были заняты предстоящим голосованием; конечно, он думал о голосовании не с надеждой приговоренного, как Роджер, а как игрок, постфактум вычисляющий шансы лошади. Перебрал всех, с кем ужинал накануне, высказался относительно их намерений. Членов парламента было двенадцать. Все, кроме одного, ультраправые — значит, скорее всего враги Роджеру. Из них трое наверняка проголосуют за него, в том числе лорд А (здесь Роуз проявил, как сам бы выразился, верх благоразумия, то есть ни словом, ни взглядом не намекнул, что в качестве функционера мог оказать давление). Остаются девять человек, и они точно воздержатся.
— Ситуация становится весьма неприятной, — произнес Роуз, однако концентрироваться на своих ощущениях не стал, а продолжил насчет голосования. — Наверняка будут и другие воздержавшиеся.
Не вдаваясь в подробности вчерашнего инцидента, я сообщил, что Сэммикинс намерен голосовать против.
Роуз прищелкнул языком. Посмотрел так, будто собрался вынести приговор. Затем тряхнул головой и холодно заметил:
— Полагаю, вы немедленно передадите все своему другу Квейфу. Я имею в виду информацию, которую мне удалось собрать. Излишне просить вас об осмотрительности; впрочем, боюсь, источник информации скрывать нельзя. Квейф должен знать, что будут воздержавшиеся. Можете, пожалуй, перечислить их поименно.
— Какой ему от этого прок?
— О чем вы?
— Думаете, он сумеет перетащить их на свою сторону?
— Не сумеет, — отрезал Роуз.
— Значит, он может рассчитывать только на убедительность своей речи. Каковая убедительность прямо пропорциональна оставшейся у него надежде.
— Любезный Льюис, по моему скромнейшему мнению, Квейф должен знать, сколько у него противников и сколько сторонников…
— Повторяю, — перебил я довольно невежливо, — это ему пользы не принесет.
— Что ж, на вас ложится огромная ответственность. — Роуз смотрел удивленно и неодобрительно. — Будь я в положении Квейфа, я бы до конца хватался за любую информацию — не важно, сколь скудную или неприятную.
— Вы — да, вы бы хватались.
Не только толстокожие обладатели железных нервов живут публичной жизнью. А все-таки я временами задумываюсь: представляет ли Роуз, человек определенно толстокожий и определенно с железными нервами, какова на самом деле публичная жизнь и каковы ее истинные издержки?
Роуз поднялся.
— На текущий момент больше дурных вестей нет.
Улыбнулся зловеще, как Меркурий, добавил, что дальнейшее не во власти простых смертных, и приступил к неизбежному обряду извинений и выражений признательности.
Едва за Роузом закрылась дверь, я взглянул на часы. Без двадцати двенадцать. Я не стал раздумывать и выжидать. Через приемную я вышел в коридор и направился к Осболдистону. Идти надо было по внутреннему периметру нашего довольно несуразного здания — иными словами, огибать двор-колодец. Никогда прежде я не ходил этим коридором без мысленного брюзжания на расточительность архитекторов девятнадцатого века — с тем же успехом можно назвать функциональными скульптуры Генри Мура лишь на том основании, что центр тяжести у них характеризуется дырой. Сегодня я не замечал ни грязно-желтых стен, ни темного коридорного пролета, продолжение которому — за ближайшим углом, ни закутков, где сидят на табуретах посыльные, читают бюллетени скачек, ни медных табличек, на которых в полутьме едва различимы надписи вроде «сэр У. Г. — кавалер ордена Британской империи», или «сэр У. Д. — кавалер ордена Бани». Перемещение в топологическом пространстве, привычное, как маршрут подземки, только вместо станций в формулу подставляются кабинетные двери.
Не успев свернуть на третью грань «квадрата», где и находится кабинет Осболдистона, я увидел его самого. Он вынырнул из-за угла — шея вытянута, голова вперед, под мышкой стопка бумаг.
— Дуглас! Я как раз к тебе иду, — воскликнул я.
— У меня совещание, — ответил Осболдистон.
Он меня не избегал. Но идти к нему в кабинет было уже некогда. Мы остановились прямо в коридоре и заговорили вполголоса. Каждые несколько минут открывалась то одна, то другая дверь, шныряли, косясь на босса, молодые чиновники. Некоторые знали, что мы с Дугласом близкие друзья. Последние штрихи перед совещанием — верно, думали они; или экономят время на межведомственной переписке, на ходу вдаются в подробности, как только виртуозам чиновничьего ремесла под силу.
