— Повторяю: здесь ни единого слова правды.
— Сведения поступили от человека в высшей степени надежного.
— От кого же это?
— Вам должно быть известно: я не вправе раскрывать источники информации.
— Ваш источник солгал. От первого до последнего слова. — Я говорил резко, уверенно, зло. — Не иначе он из бывших коммунистов? Не иначе львиная доля вашей информации от бывших коммунистов поступает?
— Вы не имеете права задавать подобные вопросы.
Меня переполнял гнев — и несоразмерная гневу горечь. Я выдержал несколько секунд.
— Зря вы так безоговорочно этим своим источникам доверяете, вот что я вам скажу. Дело, кстати, выеденного яйца не стоит. «Фронт» — вы ведь о «Фронте» речь ведете? — так вот, «Фронт», насколько мне известно, организация вполне безобидная. У меня полно знакомых, которые себя скомпрометировали куда больше, чем члены «Фронта». Я это готов хоть сто раз повторить. Сам же я к этой группе и близко не подходил. На собраниях не присутствовал, с членами не контактировал. Придется вам мой ответ принять, хотите вы или не хотите. У вашего свидетеля богатое воображение. И вообще: не верьте тому, что он станет говорить о других. Данная конкретная клевета мне погоды не делает. Но ваш осведомитель может навредить другим, особенно людям беззащитным в отличие от меня.
Монтейта, кажется, проняло — впервые с начала интервью. Нет, позже прикидывал я, он не рассердился — наверняка ему подобные речи слышать доводилось. Скорее Монтейт был потрясен тем, что в его профессионализме посмели усомниться. Он не вчера свою должность получил. Он знал: ни я, ни другой компетентный человек не станет с таким жаром отрицать один конкретный случай, если отрицание не подкрепляет стопроцентная уверенность.
— Хорошо, я еще раз проверю, — сказал Монтейт.
— Вы отчитаетесь Гектору Роузу о нашем интервью?
— Конечно, отчитаюсь.
— Буду вам очень признателен, если в отчете вы упомянете предмет нашего спора. И добавите, что я так просил.
— Могли бы и не просить — это моя прямая обязанность.
Сказано было не тоном следователя, а так, будто мы с Монтейтом и Роузом коллеги, обязанные распутать некий узел.
— Очень, очень странно. — Монтейт был озадачен, расстроен. Снова начал задавать вопросы, но прежняя энергичность испарилась — так ведут себя люди, чьи мысли поглощены семейными проблемами.
Что я думаю об атомной бомбе. Да, я знал о ней с самого начала. Да, с самого начала контактировал с учеными. Да, знаком с Собриджем, который неприемлемым образом отнесся к некоторым профессиональным тайнам. Да, Собридж и мой брат вместе учились в школе. Но глаз у Монтейта больше не горел — все равно известно, что это мой брат раскусил и поверг Собриджа.
Когда дело дошло до моих соображений по поводу сброса первой бомбы, Монтейт опять оживился.
— Я своего мнения никогда не скрывал. В прессе полно комментариев, — заявил я. — И вообще, почитайте досье, что вы на меня составили.
— Уже читал — и прессу, и досье, — не смутился Монтейт. — Но хочу услышать ответ непосредственно из ваших уст.
Не выступал ли я, подобно многим ученым, против использования бомбы? Разумеется, выступал. Не встречался ли я с учеными незадолго до событий в Хиросиме, не спрашивал ли их, как предотвратить сброс бомбы? Разумеется, встречался и спрашивал. Не являлись ли мои действия превышением полномочий госслужащего?
— Госслужащие больших, нежели я, успехов добивались. Мне остается только завидовать им.
Затем я пояснил. Пока был шанс предотвратить сбрасывание бомбы, мы использовали все рычаги, до которых могли дотянуться. Нельзя назвать наши действия неправильными — неправильно в них только то (я не удержался — горечь нахлынула), что мы их втайне совершали, а против бомб надо в голос протестовать.
Когда трагедия все-таки произошла, у нас было два варианта: уйти в отставку и поднять шум или не уходить в отставку и действовать изнутри. Многие выбрали второй вариант, я в том числе. Мотивы? Долг, дисциплина, даже конформизм? Допустим; допустим, что мы совершили ошибку. Впрочем, если бы ситуация повторилась, я скорее всего поступил бы так же.
Дальше допрос продолжался по инерции. Мой второй брак. Не принадлежал ли мой тесть, еще до войны, еще до того, как я познакомился с ним и с его дочерью, к какому-нибудь из «Фронтов»? (Монтейт вроде опять воспрянул.) Понятия не имею. Может, и принадлежал. Он ведь из интеллектуалов старой закалки, либерал. Карьера? Тут все гладко. Правда, Монтейт спросил, при каких обстоятельствах я впервые услышал о Роджере. Пробило час дня. Монтейт хлопнул обеими ладонями по столешнице.
— Ну вот, пожалуй, и все. — Он поднялся, сверкнул на меня взглядом. Менее официально, менее почтительно, чем в начале допроса, выдал: — Я верю всему, что вы сообщили. — Пожал мне руку и почти выскочил из кабинета, а я остался стоять.
Все, таким образом, прошло пристойно. Очень пристойно. Монтейт оказался знающим, пожалуй, даже приятным человеком. Он просто выполнял свою работу. И однако, я места себе не находил. Не то чтобы я беспокоился насчет результатов. Тут было нечто глубинное: как если бы мне сказали, что у меня сердце не в порядке, что нужно беречься, иначе — смерть. Я еле дотянул до конца рабочего дня, ни документов не читал, ни распоряжений не давал.
Что же я делал? Я смотрел в окно с задумчивым лицом — но на самом деле ни о чем не думал. Я позвонил Маргарет. Она одна знала, что я теперь не скоро приду в норму. Знала, что с возрастом самолюбия у меня не убавилось, что я отчитываюсь в своих делах только себе самому, отчеты же посторонним лицам считаю неприемлемыми. По телефону я пытался успокоить Маргарет: дескать, ничего страшного, несколько часов в беседе с приличным и ответственным человеком. С учетом обстановки в мире это пустяки. Если, говорил я, живешь в эпицентре религиозной войны, надо быть готовым получить пулю, а не хочешь пулю — спрячься и не высовывайся. Впрочем, храбриться перед Маргарет бессмысленно. Она давно меня изучила.
Я сказал, что у нас будет ужинать Фрэнсис. Подожду, пока его допросят, мы вместе приедем. Этого Маргарет не ожидала, напряглась. Она, оказывается, уже позвала на ужин Артура Плимптона, он снова в Лондоне — развлекается, ну и личную жизнь устраивает.
— Я бы отменила приглашение, — молвила Маргарет, — но понятия не имею, где Артур остановился. Может, попробовать через посольство узнать?
— Не волнуйся, — сказал я. — Артур по крайней мере разрядит обстановку.
— Потому что разряды теперь точно будут, — ответила Маргарет.
Да, храбриться перед Маргарет — занятие неблагодарное, зато с Фрэнсисом этот номер проходит. По дороге к нам домой Фрэнсис никак не дал понять, что ему известно о моем допросе. Он считает меня человеком, более приспособленным к жизни, не таким донкихотом, как он сам, — и правильно считает. Вот и вообразил, будто я отношусь к допросу как к своим ежедневным обязанностям.
