«А как вы думаете, что она искала?»
«Не знаю», – ответил я, и мы пошли дальше.
«Приятия», – сказал я.
«А откуда вы знаете?»
«Просто знаю».
«Monsieur Triste, приходите сегодня вечером посидеть с нами, – сказала она. – Можете писать. Не обязательно говорить. Но вам все равно нужно есть когда-нибудь. Сардины будут в восемь».
Они готовили на улице, на маленькой походной печке. Без пяти восемь запах поджаренной на гриле рыбы постучался ко мне в дверь. Я открыл для них вино, вымыл фрукты и помидоры под краном на улице. Я сидел с ними, но не писал. Мне было приятней наблюдать за переплетением их доброты, простыми, ничем не осложненными взглядами, которыми они обменивались. Я слушал, как они поют и играют на гитаре. И ощущал благодарность, как бывает благодарен бродячий пес, которого взяли в семью.
Когда я уходил, она дала мне кисть сирени – украсить комнату. Запах очень сильный.
Лето близится к концу. Часть комнат пустует, ресторан сократил меню и работает только три дня в неделю. Отдыхающие уезжают, работы для меня все меньше. Я хочу кое-что сделать, точнее – испытать до отъезда. Все говорят, что это обязательно.
Я беру такси и еду через Мозан, Альпийи, виноградники Бо-де-Прованса в Параду, в бистро. Я сижу на улице в гаснущем свете дня, пью пастис, курю «Житан» и наблюдаю за людьми, как обычно.
Незадолго до восьми вечера вхожу в бистро, чтобы поужинать. Занимаю место за столом на шестерых. Перед нами ставят улиток – густой аромат чеснока стоит пеленой, как туман с озера. Лишь чуть погодя мы поднимаем взоры от тарелок, признавая, что каждый из нас тут не один. Вино помогает. Я наливаю соседям в бокалы кот-дю-рон. Мы улыбаемся друг другу. Мы комментируем еду – по-французски, по-английски, по-испански, потому что за столом – люди из разных стран.
Вот несут курицу. Соленая хрустящая кожица и тальятелле с соусом из сморчков. Десерт мне не нравится, но нравится сыр. Мне подносят целое колесо сыра, источающее всевозможные оттенки вони. «Вы надолго приехали?» – спрашивают меня. «Ненадолго, – отвечаю я и сам удивляюсь своему ответу. – Я скоро еду домой».
В такси на пути обратно в мас я чувствую, что сыт и пьян. Гляжу на сильно пересеченную местность в темноте, слева переливается золотой ковер Бо-де-Прованса. Я прошу водителя остановиться, и такси тормозит у обочины. Я опускаю окно и вдыхаю аромат гарриг. Думаю о доме. Но больше всего думаю о них. И с этой мыслью засыпаю.
Я уезжаю с последним теплым дуновением природы, когда свет октября начинает, крадучись, сплющивать дни. Марион и Гийом, стоя у сараев, машут мне на прощание. Идя прочь, я чувствую спиной их взгляды. У ворот оборачиваюсь и машу в последний раз. Облака раздвигаются, и солнце тоже дарит мне прощальный взгляд.
Я в поезде. Дремлю, просыпаюсь, снова задремываю и в уме пишу провансальский пейзаж – для Доры. В самый последний раз. Зелень, так подходящая к густой синеве неба, воздух, искрящий от энергии. Белые каменные сараи прерывают плавное движение пейзажа, а за сараями – клочок пронзительно вопящего желтого цвета. И на переднем плане спокойный силуэт – влюбленная пара. Всегда пара. Ее очертания впечатываются в память.
Я покупаю в вагоне-ресторане французский багет с сыром и кофе. Расплачиваюсь остатками мелочи из кармана. Считать мелочь – долго, и стоящие за мной в очереди ропщут. Они думают, что я не понимаю, но зря. Потом я благодарю их по-французски за отсутствие терпения и вежливости.
От кофе я просыпаюсь. С этой минуты я не отвожу глаз от окна. В отражении я вижу группу молодых людей, распростертых на сиденьях. Особенно внимательно гляжу на двух юношей, сидящих друг против друга. Их ноги вытянуты и иногда соприкасаются. Иногда один задевает ступней бедро другого. Это мальчики – в телах мужчин, но все равно мальчики, еще неловкие, неуверенные в себе. Я ловлю в них отзвуки своей юности, а пейзаж за окном тем временем меняется – от тепла к холоду, от дикости к ухоженности, и серые облака низко нависают над вершинами гор.
Я смотрю на этих молодых людей и испытываю не зависть, но ощущение чуда. Им еще все предстоит – открытие красоты, бесконечный развертывающийся лунный пейзаж жизни.
Ноябрь 1990 года
Лондон – серый.
Я долго не писал, был занят.
Я много дней расчищал свою квартиру, пока не остались только кресло, радиоприемник, тумбочка у кровати. Больше мне ничего не нужно. Сегодня я иду к врачу, а по дороге зайду в агентство недвижимости и договорюсь, чтобы мою квартиру выставили для продажи или сдачи. Я предельно упрощаю свою жизнь. Я мыслю так же – ясно и просто.
Каждый день я бегаю – после обеда, чтобы не попасть ни в обеденный перерыв, ни в час пик, когда на улицу выходит весь город, перегораживая тротуары. Я предпочитаю бегать вдоль реки, по кругу от моста Саутворк до Хангерфорда, оттуда до Святого Павла, с натугой – вверх по Ладгейт-Хилл, оттуда срезаю до Олд-Бейли и больницы Святого Варфоломея. У больницы я делаю остановку. Сажусь на скамью у ворот и думаю о Дж. Иногда ко мне подсаживаются шоферы такси, попивая кофе, взятый в кафе напротив. Они спрашивают, откуда я прибежал, и я отвечаю. Они говорят, что раньше следили за собой, но в последнее время перестали. Никогда не поздно начать снова, говорю я. Иногда мне в ответ рассказывают про родственника, умершего здесь в больнице. Если у этого шофера доброе лицо, я рассказываю ему о Дж.
Я поговорил с родителями Дж. – в первый раз. Я хотел узнать, получили ли они посланный мною ящик с его вещами. Они вежливы. Благодарят меня, но мне не благодарность нужна. Я просто подвязываю последние болтающиеся нити. Родители Дж. говорят, что хотят продать его холсты и кисти. Я говорю, что они должны действовать, как считают наилучшим. Они говорят, что хотят помнить его таким, каким он был раньше. Я говорю, что это хорошо. Они спрашивают, как я поживаю. Я отвечаю, что поживаю прекрасно. Разговор совсем короткий, но означает перемирие.
В три часа ночи я вдруг просыпаюсь. Мне тринадцать лет, и я стою у двери спальни Мейбл. Я помню, это было в первую ночь после моего приезда в Оксфорд – в темноте самообладание покинуло меня и сменилось страхом.
«Как мне вас называть?» – спрашиваю я.
«Что-что?»
«Как мне вас…»
«Майкл, тебя это беспокоит?»
«Ну просто я ведь с вами не знаком по-настоящему…»
«Мейбл. Ты же знаешь, что меня зовут Мейбл. Ты можешь меня так звать, если не хочешь называть по-другому».
Еще она сказала: «Мы с тобой как две собаки. Нам нужно обнюхивать друг друга, пока мы друг в друге не уверимся. Но я тебя люблю. И это уже хорошо для начала. И еще я очень рада, что ты здесь».
Я подошел к окну и отдернул занавеску. Посмотрел на церковь и кладбище.
«Ты что-нибудь видишь?» – спросила Мейбл.
«Нет, ничего не разглядеть. Темно. Только деревья и снег».
