Задремываю. Просыпаюсь: не знаю, сколько времени прошло. Жар нисколько не спал. Но я чувствую – рядом кто-то есть, и сперва решаю, что это любопытная коза пришла познакомиться. Но, открыв глаза, вижу священника. Может быть, он чуть старше меня – трудно сказать. У него доброе лицо, благодушие в глазах и смуглая кожа южанина. Он держит в руках большую терракотовую миску воды, в которой плавают соцветия лаванды, испуская тонкий аромат. Священник ставит миску рядом со мной и уходит в дом. Я погружаю ноги в воду и чувствую себя в раю. Священник снова появился – на губах у него дрожит улыбка. До меня вдруг доходит, что в этой воде я должен был умыть лицо и руки.
Меня вводят в комнату, там темно и тихо. Припахивает сыростью и ладаном. Отодвигаю ставню и смотрю на рядки фиолетовой лаванды. Пчелы и цикады обеспечивают саундтрек к этой сцене. И козы со своими колокольчиками. Я оборачиваюсь, но священник уже ушел. Он положил мой рюкзак возле узкой кровати на железной раме. Над кроватью висит распятие. Рядом – письменный стол, на нем алтарная свеча. Я снимаю распятие со стены, кладу на стол и прикрываю собственной рубашкой. По лестнице поднимаются шаги. Я приоткрываю дверь и мельком вижу спины двух туристов, направляющихся в комнату над моей. Я не успел разглядеть, мужчины это или женщины. Очень уж большие у них рюкзаки.
Спускается ночь, и меня накрывает тревога. Я смотрю, как меняется свет за окном, как зажигаются оранжевые огни на дальних фермах. Когда синева неба сгущается до черноты, появляются звезды – в основном белые, но порой попадаются розовые. Этажом выше тело звучно шмякается в кровать. У меня под дверью появляется полоска света. Ее пересекает тень, слышится тихий раскат грома. Стучат в дверь, и я вскакиваю.
В комнату вливается поток света. У священника в руках поднос – хлеб, фрукты, сыр, открытая бутылка вина. Он ставит поднос на стол, зажигает свечу и собирается уходить.
Я тянусь к нему, касаюсь его руки. Поешьте со мной. Пожалуйста. Здесь хватит на двоих.
Священник остается. Мы едим. Мы храним молчание, но пьем из одного стакана. От долгой ходьбы ко мне вернулся аппетит – рот оживает, вкушая кислый хлебный мякиш, шибающую в нос склизость сыра, сочную сладость абрикосов. Спасибо, говорю я. Merci. Слегка покачиваю головой – в знак благодарности и неверия в происходящее.
Раздвоенные молнии озаряют окоем, но дождя все нет. Летучие мыши отвоевали небо у ласточек, воздух напоен сладостью почвы и лаванды. Я стою у окна. От свечи, горящей на столе, по временам доносится запах меда.
За спиной – прерывистый звук движения. Не дыхание ли? Чужое тело – совсем близко. Я неподвижен – мне больше нечего и некому предложить. Слышно, как расстегиваются пуговицы, ткани соскальзывают с тела.
Поворачиваюсь. Священник даже не думал ко мне приближаться. Мне стыдно своей ошибочной похоти. Падают первые капли дождя, и в комнате резко холодает. Священник приближается ко мне, берет меня за плечи. Глаза у него добрые, и в них таится обида. Он как будто знает. Я держу его за руки и низко опускаю голову. Я сломлен своей потребностью в других людях. Эротическим танцем памяти, атакующей, когда настигает одиночество.
Просыпаюсь рано утром под звон колокольчика. Подхожу к окну и смотрю на пейзаж. Туристы с рюкзаками шествуют дальше своим путем, козы безмятежно пасутся в кустах. Я хромаю к столу, где еще лежат остатки ужина, и завтракаю хлебом с сыром. Выливаю себе остатки вина и иду принимать душ.
Оставляю деньги на столе, вешаю распятие на место. Никаких прощаний – только дверь, открытая в солнечный свет. Ночной дождь выпустил на свободу запах благодатной земли. Я благодарен за гостеприимство священнику и его Богу.
Цепь гор Альпийи, задевающая с юга Сен-Реми, вытянулась синим силуэтом, исходя туманом в раннем утреннем свете. Я продолжаю свой поход. Дороги, кустарник, поля. Вдоль дорог там и сям растут оливы, их серо-зеленые листья жадно ловят каждый соблазнительный вздох июня.
Я сижу на камне, лицом к восходу солнца, и наслаждаюсь светом Юга. Цикады громко вопят свою неумолчную песнь.
Помню, я рассказал Дж. историю цикад – но его, как обычно, не впечатлили мои познания. Древние греки так любили песню цикад, объяснил я, что держали их в клетках, чтобы восхищаться своими питомцами и постоянно слушать их пение. Дж. сказал, что греки, кажется, то же самое проделывали с юношами. Ты где-то прав, ответил я. Но…
И я продолжил свой рассказ.
«Большую часть жизни цикады проводят под землей в виде личинок, питаясь соком корней. Через три года они поднимаются наверх – в самую жару, в середине лета, – залезают на ближайшее растение и сбрасывают шкурку. Тут и начинается преображение. И лишь в последние три недели жизни цикада живет на земле и самцы поют во всеуслышание. Иногда их песня – призыв к спариванию, иногда – протест. Так что ты думаешь?»
«Думаю о чем?» – переспросил он.
«О том, что я рассказал. Тебе это ничего не напоминает?»
«О боже. Ты хочешь сказать, что видишь аналогию с жизнью геев?»
«А ты подумай, – сказал я. – Мы все вылезли из темноты, чтобы пропеть свою песню».
К полудню жара становится невыносимой, а дорога превращается в полоску белой пыли, покрывающей мои ботинки и щиколотки. Цветут иудины деревья, и шумно трудятся крупные черные пчелы – их тела тяжелы от пыльцы.
Я вижу перед собой мас
[24], в котором сдаются комнаты. Он мне нравится. Он отстоит достаточно далеко от города, но не чрезмерно далеко, на случай, если мне вдруг туда понадобится. Знак «Сдаются комнаты» так мало заметен, словно его вешали между делом, особо не интересуясь результатами.
Мне показывают тихую комнату на втором этаже – окна смотрят на задний двор дома. В ванной резко пахнет шпатлевкой: очевидно, ремонт делали недавно. Я выкладываю свои скудные туалетные принадлежности на полочку над раковиной. Распаковываю рюкзак и вешаю одежду перед окном, надеясь, что летний ветерок изгонит из нее запах сырости – она провоняла от пары туфель на резиновой подошве, которые давным-давно следовало выбросить.
День клонится к вечеру, но солнце еще палит. Я раздеваюсь, бросаю брюки и футболку у раковины – чуть позже постираю их шампунем.
Теперь мне страшно. Я стою голый перед зеркалом и разглядываю каждый дюйм своего тела: ищу предательские багровые пятна, с которых все начинается. Но не нахожу. Вижу только укусы комаров на щиколотках и сзади под коленками. Сажусь на кровать. Страх постепенно отступает, его вытесняют желтое тепло и окружающее меня удобство. Я делаю глубокий медленный вдох и пропускаю этот момент мимо себя.
Надеваю плавки, спускаюсь по лестнице и иду через сад туда, где мерцает на солнце бассейн с водой цвета абсента.
Я рад, что у бассейна никого нет. Постояльцы спят после обеда или уехали на машинах исследовать винодельни Бо-де-Прованса. Я расстилаю полотенце на шезлонге, прикрытом от ветра тенью олеандра. Из-за изгороди долетают сладостные обрывки музыки – кто-то включил радио, приглушив звук, чтобы не беспокоить других, и забыл о нем. Когда налетает ветерок, меня осыпают лепестки – розовые, белые, малиновые, – и я фантазирую, что лежу, увенчанный гирляндами цветов, на погребальном костре под палящим солнцем.
