Он поднимает взгляд на меня:
– Почему?
– Потому что… – Я понимаю, что не знаю ответа. – Мы как-то потеряли друг друга из виду. Я его потерял.
– Но ты же можешь его опять найти.
– Да, могу.
– Разве ты не хочешь знать, как он живет? Ты стесняешься?
– Нет, нет! Дело не в этом. Просто все сложно.
– Да нет же, ничего не сложно. Жизнь становится простой, ты сам сказал. Из-за всего этого жизнь становится очень простой.
– Все сложно, – опять говорю я.
В голосе звучит надлом, и Крис слышит и отстает от меня. Вместо этого он дергает за ниточку, торчащую из моего носка.
– Да, я знаю, они ужасные, – говорю я. – Давай-ка займемся твоим письмом.
– Сегодня мне не хочется его писать. Расскажи мне еще про вас. – Он взмахивает у меня перед лицом фотографией.
– Черт возьми. – Я вздыхаю, снимаю ноги с кровати и расправляю спину.
– Ты как будто собираешься что-то тяжелое поднимать, – говорит он.
– Ха! Это уж точно, – киваю я.
Когда я впервые в жизни увидел Эллиса, мне сразу захотелось его поцеловать. Таков мой хорошо отработанный и любимый зачин рассказа о нем. Когда-то я задавался вопросом: не родилось ли мое влечение к Эллису из моей оторванности от всего остального. Из потребности с кем-то слиться, готовности полюбить. Из скорби – не важно, что отец, которого я потерял, был далек от меня, как южное небо.
В памяти сохранилась сцена: мы с Эллисом в Оксфорде, стоим у окна в моей спальне. Ночь. Летний воздух – жаркий и липкий, мы оба голые по пояс, из всей одежды на нас только пижамные штаны. Сколько нам лет? Наверно, пятнадцать. Окно открыто, и мы смотрим на заросшее кладбище при церкви. Тогда у темноты был свой собственный запах – плодородный, навозный, травяной, возбуждающий. Мы подслушиваем страстные крики пьяниц, которые любят найти местечко среди крестов, чтобы предаться нежностям.
Я робею и не могу посмотреть на Эллиса. Залезаю к нему в штаны и обхватываю его ладонью. Я в ужасе – боюсь, что он меня оттолкнет, но этого не происходит. Он отводит меня от окна и позволяет сделать ему хорошо. Потом он стеснительно благодарит меня и спрашивает, в порядке ли я. Лучше не бывает, отвечаю я, и мы хохочем.
Так родился мир, в котором были только мы двое. Вселенная, в которой мы не обсуждали, кто и что мы. Мы лишь исследовали тела друг друга, и многие годы нам этого хватало.
Иногда я задавался вопросом: может быть, Эллиса тянет ко мне, потому что никого другого под боком нет и я для него своего рода отдушина. Но когда нам было восемнадцать, он предложил сходить на двойное свидание. Мы сводили девушек в кино, пообжимались с ними и посадили их на автобус. А потом вернулись ко мне в комнату и разделись – как будто это был само собой разумеющийся финал. Как кофе или мятный леденец после обеда. Знал ли я, что я гей? К тому времени уже знал. Но ярлыки не имели значения. Мы были друг у друга, и ни один из нас не желал большего.
Во Францию мы попали в 1969 году, по чистой случайности. Журналист, мой коллега по «Оксфорд таймс», ежегодно отдыхал там на вилле, но в этот раз за два месяца до намеченной даты выяснилось, что он поехать не сможет. Он едва успел рассказать мне об этом, как я закричал: «Я поеду! Я возьму твою бронь!» – и мой энтузиазм его так позабавил, что он в тот же день позвонил во Францию и подтвердил бронирование. Он подробно рассказал мне, как купить билет на поезд.
Я помчался на автозавод и встретил Эллиса, когда он выходил со смены. «Что случилось?» – спросил он. «Мы едем во Францию!» – «Что?» – «Во Францию! Во Францию, во Францию!» Я принялся тыкать его пальцем под ребро, а он ужасно засмущался и стал меня осаживать: «Перестань! Не здесь же! Люди смотрят!»
Время до лета ползло невыносимо медленно. Недели ожидания как-то изменили то, что было между нами. Смягчили, что ли. Мы оба знали, что впереди у нас – возможность побыть другими.
Помню, как стоял на палубе парома, глядя на удаляющийся Дувр. Мы держались за поручни, и наши мизинцы соприкасались. У меня крутило живот от восторга, что мы путешествуем, и мне хотелось поцеловать Эллиса, но, конечно, нельзя было. Вдруг он мизинцем провел по моей руке. Меня пронзил такой электрический разряд, что, пожалуй, хватило бы осветить весь этот несчастный паром.
В Кале мы сели на скорый поезд. Было без нескольких минут восемь. Я помню, сам факт, что мы на другой стороне Ла-Манша, ощущался как нечто фантастическое. Никто из нас еще не уезжал из дома так далеко и так надолго. Мы вышли из купе и встали курить рядом с другими пассажирами в тесном коридоре, глядя, как меняется пейзаж. Мы вывешивались в открытые окна, и восхитительный стремительный воздух обвевал лицо. Когда стемнело, мы устроились в маленьком купе. Эллис рисовал, я читал. Я слышал, как его карандаш шуршит по бумаге, и меня переполняла радость – за себя, за нас. Время от времени мы передавали друг другу длинный батон с сыром и стакан красного вина и чувствовали себя ужасно утонченными. Честное слово. В Дижоне в наше купе подсел грубый коммивояжер и выключил свет, не спросив разрешения. Так кончилась наша первая блаженная ночь.
Помню, как дремал под ритм поезда, слушая ночные звуки железной дороги, – мы неслись, пронзая Лион, Авиньон, Тулон, и наконец ворвались в утреннее солнце Сан-Рафаэля, где уже ждало такси, чтобы отвезти нас в Агай, на виллу Рош-Роз, наш девятидневный приют. В машине мы озирались по сторонам, лишившись дара речи. Жгучий цвет неба заткнул нам рты.
Комната была белая и просторная, с двумя одиночными кроватями у окон, закрытых бледно-голубыми ставнями. Пахло свежевымытым терракотовым полом, и еще соснами. Я раскрыл ставни, и полоса солнца упала на пол. На заднем плане высилась красная громада горного массива Эстерель, на переднем – приоконные ящики с туберозами. Наверно, мы в жизни не видели ничего прекрасней. Я вспомнил Дору и заговорил: «Твоя мама…»
«Я знаю», – ответил он, как всегда. Отработанным движением захлопывая дверь, открывать которую – слишком больно.
Хозяйка виллы мадам Курнье одарила нас нарисованными от руки картами окрестностей, и мы тут же покатили на велосипедах в Сан-Рафаэль, чтобы занять скромные места на битком набитом пляже. Наши серые застиранные полотенца словно ежились от стыда среди разнообразия и многоцветия других. Мы занимали одни и те же места много дней подряд, и кожа под пленкой кокосового масла шипела и поджаривалась, а потом мы бросались в слабенький средиземноморский прибой, чтобы остыть и исцелиться.
Помню ощущение: как будто до этих дней ничего не было. Словно цвета и запахи новой страны стерли память, словно каждый день мы откатывались обратно к Первому Дню, дарящему возможность испытать все заново. Я был собой, как никогда раньше. Я был созвучен своему истинному «я» и своим способностям. Момент подлинности, когда судьба и чертеж сливаются в одно и все оказывается не просто возможно, а доступно – лишь протяни руку. И я влюбился. Безумная, опьяняющая любовь. Думаю, он тоже. Ненадолго. Но я так и не узнал доподлинно.
