Она помолчала.
– Ты пришел к нам после того, как очистил его квартиру. Ты не помнишь?
– Нет.
– Ты вернулся из Лондона и несколько недель жил у нас. В основном спал. Так что мы все это оставили у себя.
– Ясно.
– Нам было нелегко, Эллис. Нелегкие времена. Твой папа решил, что лучше всего сохранить статус-кво. Как же он это назвал? Ящик Пандоры, вот как. Отец беспокоился, что тебя что-нибудь снова столкнет с катушек. Так что мы больше никогда не говорили об этих вещах. Просто хранили. Мы неправильно сделали?
– Нет, конечно нет…
– Если что-то не так, прости нас…
– Нет-нет, все правильно.
– Но теперь нам больше не надо беспокоиться, верно?
– Нет, больше не надо.
Кэрол застегнула пальто и сказала:
– Очень странно, что завтра уже не нужно звонить тебе, проверять, что ты в порядке. Я не буду знать, куда себя приткнуть.
Эллис проводил ее по коридору до двери.
– Навещай нас, – сказала она. – Не пропадай.
– Буду.
Он склонился и поцеловал ее.
Дверь за ней закрылась. Стало тихо. В воздухе повис запах ее духов и потерянные, неправильно понятые годы.
Он развернул картину и прислонил к стене. Картина была крупнее, чем ему помнилось. Хорошая копия, она заслуживала большего, чем стать призом в дурацкой новогодней лотерее. Единственная подпись – «Винсент», синей краской. Впрочем, на обороте нашлось имя художника-копииста: Джон Чедвик. Но кто такой этот Джон Чедвик, никто никогда не узнает.
Пятнадцать подсолнухов – одни в цвету, другие уже подвяли. Цвет – желтый на желтом, местами темнеющий до охры. Желтая керамическая ваза с пояском дополнительного цвета, голубого.
Эту картину писал самый одинокий человек на Земле. Но писал он ее в приливе оптимизма, благодарности и надежды. Празднуя непреходящую мощь желтого цвета.
Девять лет назад, в 1987 году, оригинал этой картины продали почти за 25 миллионов фунтов на аукционе Кристи. «Я же говорила», – сказала бы мама.
Сад обретал форму под взглядом апреля. Освобожденные от сорняков клумбы вдоль забора и стен дома превратились в идеальные прямоугольники вскопанной бурой земли. Ветхую заднюю стену дома теперь поддерживали вьющиеся розы и плющ, а рододендроны просто делали свое дело, яростно пылая красным и розовым. Эллис наткнулся на семейство первоцветов, притулившихся под каким-то неприметным кустом, и пересадил их поближе к скамейке, где обычно сидел. Он полюбил первоцветы.
Он сделал перерыв на обед и поел в саду. Тарелка ветчины, которую не надо резать – достаточно подцепить вилкой и отправить в рот. Он вспомнил, что когда-то не любил сидеть в этом саду. Словно бы тайно карал его за то, что здесь они в последний раз были втроем. Эллис решил сегодня больше об этом не думать и начал чистить вареное яйцо. На подлокотник скамьи спорхнул дрозд, составить ему компанию. Этот дрозд перепархивал за Эллисом по саду все утро, наводя его на мысль, что можно бы завести какую-нибудь зверушку.
К концу дня он принял душ и решил прогуляться до Южного парка. Свежескошенная трава сладко пахла, слева по курсу сверкали высокие шпили. Солнце уже пошло на закат, но было еще тепло, и Эллис подумал, что такой свет прекрасен. Он остановился на том месте, куда они всегда приходили втроем полюбоваться ноябрьскими фейерверками. Они передавали друг другу фляжку с виски, а над головой играли огоньки, мерцая и падая дождем на их замерзшие восторженные лица. А потом они шли по росистой траве, и Майкл жаловался на промокшую обувь, и они приходили в «Медведь», пахнущие костром и землей. Дыхание вырывалось изо рта облачком, а они пытались идти в ногу. Левой, правой, левой, правой. Элл, ты сбиваешь нам темп!
Куда бы он ни пошел, он знал – они втроем бывали там и раньше.
Он остановился. До него дошло, что он случайно застал врасплох влюбленную пару. Впереди, прислонившись к дереву, стоял юноша, а из кроны протянулись две руки, обнимая его за шею. Эллис не хотел мешать парочке и решил пройти мимо, но не смотреть. Он ускорил шаг.
И все же повернул голову – инстинктивно. Потому что силуэт человека на фоне дерева был очень знаком. И что-то дернуло его произнести:
– Билли?
Билли замер. На лице отразился стыд разоблаченного. Он тихо произнес:
– Привет, Эллис.
Эллис не хотел такого для Билли. Для Билли в его девятнадцать лет. Он улыбнулся, подошел поближе и сказал:
– Так это, значит, мемориал мучеников?
– Да. – Билли понурил голову.
И Эллис повернулся ко второму юноше и протянул руку:
– Приятно познакомиться. Меня зовут Эллис. Мы с Билли раньше работали вместе.
– А я Дэн.
– Билли, как жизнь вообще?
– Ничего.
– А работа?
– Теперь все стало по-другому. Я все еще в ночной смене, и у меня от этого крыша едет. Не знаю, как у тебя получалось там работать.
– Это да.
– Ты ведь не вернешься?
– Нет.
– Черт бы тебя побрал. Ты меня подвел. Ты должен был мне сказать, а не этот козел Глинн. Нельзя так обращаться с друзьями.
– Я постараюсь исправиться.
– С тобой тяжело дружить. Господи.
И добавил:
– И еще, как хочешь, я оставляю себе твои инструменты.
Эллис улыбнулся:
– Конечно. Гарви передал их мне. Я передаю тебе. Преемственность, правильно?
– Что ты теперь будешь делать?
– Еще не знаю, – сказал Эллис.
– Тебе надо бы уехать.
– Ты думаешь?
– Ну да. Взять годичный отпуск.
– Ладно, – засмеялся Эллис.
– Билли, – тихо сказал Дэн.
– Да-да. Нам надо идти.
– Идите, идите.
Билли вытащил ручку и нацарапал что-то на клочке бумаги:
– Вот мой телефон. Позвони как-нибудь.
– Обязательно, – сказал Эллис.
Они разошлись в разные стороны. Эллис был уже у выхода из парка, когда Билли прокричал его имя. Он повернулся. Билли стоял, высоко подняв руку:
– Элл! Иди в Изумрудный город и никуда не сворачивай!
«Мы в город Изумрудный идем дорогой трудной», – распевали Энни и Майкл, шагая под руку по Хиллтоп-роуд. Был июнь 1978 года. Две недели до свадьбы. Майкл организовал мальчишник и девичник, объединив их. Оденьтесь попроще, сказал он. Шорты, сандалии, типа того. Эллис, приотстав, смотрел им вслед. Двери фургона Мейбл были открыты. Майкл развернул большую карту, и ветерок трепал ее края.
