Она окончила школу, заняв второе место в рейтинге по классу, и у нее был выбор: полная стипендия в Оберлине, частичная – в Денисоне, документы приняли по всему штату, от Кеньона до Кента и Вустера. Ее мать склонялась к Оберлину, уговаривала поступать туда, но Элена съездила в кампус и поняла, что ей там не место. Общаги совместные, парни ходят в трусах и майках, девушки в халатах, в любой момент парень может зайти в комнату – или, хуже того, в ванную. На крыльце корпуса сидели трое длинноволосых студентов в дашики и играли на цуг-флейтах; за газоном молча протестовали студенты с плакатами: “КИСЛОТА, А НЕ БОМБЫ”, “МНЕ ПЛЕВАТЬ НА ПРЕЗИДЕНТА”, “БОМБИТЬ РАДИ МИРА – КАК ТРАХАТЬСЯ РАДИ ДЕВСТВЕННОСТИ”. Будто чужая страна, куда не дотягивались правила. Элена давила желание ерзать, словно этот кампус – чесучий свитер.
Поэтому осенью, наметив себе честолюбивое и блистательное грядущее, она отправилась в Дени-сон. На второй день занятий познакомилась с Билли Ричардсоном, высоким и красивым, эдаким Кларком Кентом, и к концу месяца они уже встречались. Целомудренно планировали будущее после выпуска – традиционная свадьба в Кливленде, дом в Шейкер-Хайтс, куча детей, юридический факультет для него, начало репортерской карьеры для нее – и тщательно следовали этому плану. Поженились, поселились в съемном дуплексе в Шейкер-Хайтс, мистер Ричардсон вскоре пошел учиться юриспруденции, миссис Ричардсон предложили должность младшего репортера в “Сан-пресс”. Газетка маленькая, новости местные, зарплата соизмеримо низка. Но, решила миссис Ричардсон, для начала довольно многообещающе. Может, со временем удастся перейти в “Плейн дилер”, кливлендскую “настоящую” газету, – хотя, разумеется, из Шейкер-Хайтс она никуда не поедет, в голове не укладывается, что можно растить детей где-то еще.
Она старательно освещала местные пресс-конференции, муниципальную политику, влияние новых указов на городскую жизнь, от строительства мостов до древесных посадок, и делила эту обязанность с другим младшим репортером Дуайтом, на год ее моложе. Хорошая должность, дали полтора месяца отпуска, когда родилась Лекси, и когда родился Трип, и Сплин. Но к рождению Иззи миссис Ричардсон все еще трудилась в “Сан-пресс” – правда, старшим репортером, но ее по-прежнему отряжали писать мелкие заметки, мелкие новости. Дуайт переехал в Чикаго – его позвали в “Трибьюн”. Потому ли, что миссис Ричардсон брала отпуска, или – как она уже заподозрила – потому, что ей ничуть не хотелось вкладываться в серьезные сюжеты и горькие трагедии? Наверняка она так и не узнает, но чем больше проходило времени, тем менее вероятной становилась смена работы, и вся история свелась к вопросу о курице и яйце. Уже под сорок, четверо детей и сопутствующие обязательства, в жизни не написала ни одной большой статьи – в “Плейн дилере”, да и вообще нигде такая репортер никого не интересовала; курица это или яйцо – уже неважно.
Короче, миссис Ричардсон осталась. Писала оптимистические заметки, панегирики прогрессу: новый проект переработки мусора, ремонт в библиотеке, открытие новой игровой площадки за библиотекой. Отчитывалась о присяге нового городского управляющего (“торжественно”) и параде на Хэллоуин (“воодушевленно”), об открытии “Книг за полцены” в Центре Ван Эйкена (“очень нужное дополнение к торговому району Шейкер-Хайтс”), о дебатах вокруг спреев против непарных шелкопрядов (“бурные с обеих сторон”). Рецензировала постановки “Бриолина” в Унитарианской церкви и “Парней и куколок” в старших классах:
“разухабистая”, сообщала она про одну, и “сядьте, они раскачивают лодку!” – про другую. Славилась обязательностью и грамотностью, хотя – вслух этого, впрочем, не говорили – тексты ее были скучны, и весьма банальны, и страшно милы. Шейкер-Хайтс – город надежный, поэтому и новости здесь (уж какие были) тоже скучны. Снаружи в мире извергались вулканы, правительства возносились, и рушились, и торговались из-за заложников, взрывались ракеты, ломались стены. Но в Шейкер-Хайтс жизнь мирно текла своим чередом, а бунты, и бомбы, и землетрясения доносились издалека, приглушенными толчками. Дом у миссис Ричардсон был велик; дети в безопасности, и счастливы, и получают хорошее образование. В общих чертах, говорила она себе, много лет назад я это и планировала.
Однако просьба Иззи привнесла в эту жизнь нечто новое. Интригу – ну хотя бы интерес. Пожалуй, теперь наконец-то есть что расследовать.
* * *
Миссис Ричардсон сдержала слово: сдав заметку, занялась таинственной фотографией. Назавтра в обеденный перерыв она зашла в музей и глянула на снимок.
Она была уверена, что Иззи насочиняла, но нет, дочь не ошиблась: на фотографии безусловно Мия. На фотографии Полин Хоторн! О Полин Хоторн миссис Ричардсон, конечно, слыхала. Что тут за история? В раздумьях миссис Ричардсон сунула пятерку в музейный ящик для пожертвований и, весьма заинтригованная, направилась к машине.
Первым делом она позвонила в художественную галерею, одолжившую фотографию для выставки. Да, сказал владелец, они купили фотографию в 1982-м у арт-дилера в Нью-Йорке. Было это вскоре после смерти Полин, и художественные круги страшно всполошились, когда на продажу выставили эту прежде неизвестную фотографию. Аукцион был зверский, галерея получила работу за пятьдесят тысяч – задешево, можно сказать, большая удача. Да, это точно фотография Полин Хоторн: за многие годы арт-дилер продала немало ее работ, а на обороте снимка – единственного отпечатка, сказали им – стоит автограф Полин. Нет, владелец фотографии неизвестен, но галерея рада сообщить миссис Ричардсон имя арт-дилера.
Миссис Ричардсон его записала – какая-то Анита Риз – и, звякнув в нью-йоркскую справочную, добыла телефон “Галереи Риз” на Манхэттене. Когда дозвонилась, Анита Риз оказалась прямо-таки воплощением нью-йоркского духа: резкая, трескучая и невозмутимая.
– Полин Хоторн? Да, наверняка я и продала. Я представляла Полин Хоторн много лет.
Миссис Ричардсон расслышала в трубке далекий визг сирен, что промчались мимо и растворились вдали. В ее воображении Нью-Йорк всегда звучал так – клаксоны, грузовики, сирены. Она бывала там лишь однажды, в колледже, – в те времена сумочку приходилось держать обеими руками, а в подземке нельзя было ни к чему прикоснуться, даже к поручням. В памяти Нью-Йорк таким и зацементировался.
– Но эту фотографию, – сказала миссис Ричардсон, – продали после смерти Полин. Кто-то другой продал. Фотография женщины с ребенком на коленях. Называется “Дева и дитя № 1”.
В телефоне вдруг стало очень тихо – миссис Ричардсон подумала даже, что их разъединили. Но после паузы Анита Риз ответила:
– Да, помню.
– Я что хотела спросить, – сказала миссис Ричардсон. – Вы не скажете, кто продал фотографию?
Тут в голосе Аниты полыхнуло что-то новое – подозрение.
– Откуда вы, напомните?
– Меня зовут Элена Ричардсон. – На миг она замялась. – Я репортер из “Сан-пресс”, в Кливленде. Мне это нужно для статьи.
– Ясно. – Снова пауза. – Простите, но первый владелец фотографии пожелал остаться неизвестным. По личным причинам. Я не вольна сообщить вам имя продавца.
