Земля сделалась красной. Корневище, которое Ганин сделал своим щитом, превратилось в раскаленный сталактит. На голову кусками падал пепел. Дракон стоял прямо над ним и поводил носом, чуя живое.
Подошвы солдатских ботинок Ганина оплавились. Волосы – недавний ежик – опали на плечи. Хрипя, Ганин втягивал в легкие копоть и гарь. «Прости меня, Варя. Прости меня Марина. Простите меня, родные, за все». В полузабытьи он пытался руками рыть землю, ломал ногти: все что угодно, только бы уйти, отползти, от жара. Глаза закрывались. Сознание уходило.
Наверху дракон бесновался и полыхал адским пламенем.
– Где ты? – ревело чудище. – Я чую тебя, человечишко!
«Черт крылатый, – подумал Ганин, теряя сознание. – Ты победил».
– Чую тебя, чую! – продолжало завывать наверху. – А вот поджарю-у-у-у…
Он очнулся, когда в его обожженные ладони упало что-то живое, влажное. Дождевой червь. Ганин поднес ладонь к лицу, чтобы рассмотреть его лучше, – он не мог поверить что кроме него здесь остался кто-то живой. Хвост червя набухал и сдувался, сокращаясь: древний механизм движения, ему было мало дела до земных катаклизмов. Ганин осторожно опустил червя на землю и только после этого осознал, как тихо стало вокруг. Дракон ушел. Стрекот миллиона крыльев прекратился. Пора было выбираться.
Он пихнул ногой корягу, за которой скрывался, и та рассыпалась. Упершись локтями, выдвинул себя из норы в траншею. Попробовал вдохнуть – осторожно, и вдох удался.
Ганин лег, содрав с лица присохшую футболку. Над ним висело мутное дымное небо. Болели глаза, болели легкие, болело все вплоть до самой маленькой его клетки. Когда сквозь дым пробились солнечные лучи, они тоже причинили боль.
Оглядевшись, он не узнал землю. Все вокруг, насколько хватало глаз, было черным. В воздухе летал пепел. Болото, которое едва не лишило его жизни, до краев наполнил тягучий гудрон. Под ногами хрустела лава, похожая на перезревший арбуз.
Он увидел и еще кое-что. С двух сторон этой чужой мертвой планеты к нему шли люди – и он знал этих людей, знал каждого.
Каблуки начищенных черных ботинок проваливались в копоть, и Кузьмич матерился. Но еще хуже было с парусиновыми туфлями фээсбэшника: тот двигался с противоположной от Кузьмича стороны, ведя свою собственную ватагу. На его туфли было больно смотреть – с каждым шагом они скукоживались, меняли форму и цвет, и вместе с ними менялось его лицо: фээсбэшник бледнел и брезгливо кривился.
За спиной у Кузьмича тяжело топали ногами здоровые ребята, ОМОН. За спиной фээсбэшника шли урки – те самые, что истыкали ножами Серегу и Степу. Появление урок вместе с сотрудником службы безопасности не удивило Ганина: в конце концов, тогда в кабинете, куда избитого Ганина доставили полисмены, этот человек в парусиновых туфлях был сама очевидность – очевидное скользкое улыбчивое зло. Игорь Константинович Соловьев – так его звали. Он прикуривал от красивой зажигалки военных времен. Он барабанил пальцами по столу. Он водил, словно перископами, змеиными водянистыми глазами. И теперь он, преисполненный чувства собственной значимости, вел за собой стремных убийц. Ганин вгляделся, чтобы найти среди урок Фоку, и не нашел. Куда он делся? Прикончили его? Или ушел? Ему вдруг стало жаль бывшего компаньона, ведь он в сущности неплохой был человек. Живи, Фока, подумал он, хорошо, если бы ты остался жив.
Парусиновые туфли Соловьева портили всю декорацию, словно специально составленную для такого случая: черная лава, апокалипсис, жертва. Парусина на его ногах извивалась живым существом. Парусина молила о пощаде – заставляя раздражаться самого Соловьева, который видел себя блистательным демиургом, вершителем чужих судеб.
Приближаясь с другой стороны, Кузьмич, напротив, печатал шаг твердо. Такие мелочи, как грязные туфли, не отвлекали его от главного дела. Стиснув зубы, он пер как выкопанный Ганиным танк – громоздкий и неумолимый. Желваки Кузьмича ходили ходуном.
Ганин отпустил с плеча перевязь с мечом. Оружие тяжело бухнулось к его ногам, подняв тучу ядерной пыли. Меч был больше не нужен. Ганин стоял, выпрямившись во весь рост, и ждал. Его волосы сожгло огнем, лицо стало черным от сажи, плечи и руки украшали следы ожогов. Страха не было. Пальцы ног в оплавившихся ботинках вдавились в землю. В висках стучала кровь.
Страха не было.
Кузьмич с ходу, не разжимая зубов, запустил кулаком-кувалдой Ганину в живот. Обожженный человек охнул и осел в черную пыль.
– Готовься помереть, падаль, – сказал Кузьмич и обернулся к своим. – Дайте пистоль, парни.
Кто-то сзади вложил в его руку оружие. Кузьмич передернул затвор и упер черное холодное дуло Ганину в лоб.
– Готовься помереть как шавка – так же, как и прожил свою проклятую жизнь.
Урки во главе с Соловьевым толпились рядом, глаза их горели любопытством: сейчас случится невиданное – без суда и следствия чиновник порешит человека средь бела дня. Урки предвкушали развлечение, и, раззадоривая их и оттягивая момент, к Кузьмичу ужом влез Соловьев:
– Прямо здесь, Иван Кузьмич?
– Имеешь что-то против?
– Никак нет. Скажу более – полностью поддерживаю. Стрелять! Как стреляли предателей на полях войны. Как избавлялись от балласта, от паразитов, от падальщиков.
– Ты-то про падальщиков знаешь больше остальных, – усмехнулся, стоя на коленях, Ганин, за что тут же получил болезненный пинок парусиновой туфлей.
– Заткнись! – прикрикнул на него Соловьев. – Твой приговор подписан.
Он повернулся к Кузьмичу.
– Со своей стороны могу заверить вас, Иван Кузьмич: то, что сейчас произойдет здесь, не уйдет дальше меня и моих людей. Вы можете быть морально свободны. У меня рот на замке, – он провел двумя пальцами, большим и указательным, по рту, будто застегивая невидимую молнию. – Всем все ясно? – он обернулся к своим.
Зэки закивали, им хотелось уже, чтобы Кузьмич скорее стрелял.
– Скажи мне одно, – ствол вдавился в Ганинский лоб сильнее. – За что ты ребят-то? – Кузьмич смотрел на него поверх ствола. – Съемочную группу? За что?
– Правду хочешь?
– Твой смертный час. Можешь уже не стесняться.
– Правда в том, Кузьмич, что убили ребят вот эти, – он кивнул на толпу урок. – И моих пацанов, Серегу со Степой, помнишь? Серому пальнули из берданки в грудь: спрятались, ждали его в кустах. А Степу истыкали – так истыкали, что всю кровь излил в землю Степа.
– Молчи, падальщик! – в бок вонзилась парусиновая туфля. – Я таких, как ты, без счета перевидал. Как за шкирку возьмут, весь мир у них становится виноват. А они сами – белые, чистые! Нипричемышные!
Ганин не обратил внимания на тычок фээсбэшника, хотя в боку кипятком разлилась боль.
– А знаешь, чего хотели? – продолжил он, глядя на Кузьмича. – Вот это.
Он пододвинул к ногам районного главы холстину с мечом.
