Иван Кузьмич хочет повернуть время вспять, изменить ось вращения земли. Иван Кузьмич хочет воскресить своего сына. И пока этого не произошло, он пьет и не может напиться чужими болью и страхом.
Дома Кузьмича ждала жена – маленькая набожная женщина. Вряд ли она догадывалась, чем занимается ее муж сверх своей основной работы. Перед тем как идти домой, Кузьмич тщательно мылся. Душ оборудовали в подвале администрации. Там, в полутьме, лампочка всегда мигала из-за перепадов напряжения – он смывал кровь со своих кулаков. Кровь текла в сливное отверстие, смешивалась с мыльной пеной, человеческая, горячая, ставшая просто поблекшей красной краской. В кабинете у Кузьмича всегда была свежая одежда. Он выходил с работы в чистой белой рубашке, закатанной в рукавах до локтей. Он благоухал огуречным лосьоном – огуречный он полюбил еще со времен службы в армии. Ни одна живая душа не смогла бы догадаться, где он был. В такие дни он шел и покупал цветы жене. За вечер он произносил одно-два слова, сидел тихо: смотрел телевизор, если его смотрела жена, или шел с ней прогуливаться, держа ее под руку, присмиревший дикий зверь.
Кузьмич своими руками отстроил храм в родном селе Зязино – своими и бригады верных ему бойцов. И с тех пор, если позволяли дороги, каждое воскресенье он стоял с женой в храме, внимал службе. Крестился, когда все крестились, и кланялся. Жена ставила лампадки за упокой, он обнимал ее сзади за плечи. Он делал это не потому, что был верующим, и не потому, что хотел замолить грехи. Сказать по правде, калеча этих людей в лесу, он не чувствовал, что совершает грех. Напротив, он полагал, что вершит благое дело. Кузьмич построил храм для жены. Он видел, что в храме ей хорошо.
Батюшка-настоятель был его знакомым. В далеком прошлом Кузьмич помог ему, уроженцу того же села, решить темное дело. Тогда батюшка еще не был батюшкой. Его знали в Зязино под именем Макарыч. Одинокий бобыль Макарыч крепко пил. В один из дней по пьяной лавочке Макарыч сцепился с приезжими новгородцами: новгородцы достали ножи, Макарыч схватился за топор. Это было чудо, что он никого не убил. Топор попал по голове обидчика обухом, проломил череп – потом эту голову залатали врачи. Человек, которого ударил Макарыч, до конца жизни остался доволен жизнью. Он ходил по улицам и улыбался, и все, кто встречался ему, улыбались тоже. Они говорили: «Вот идет человек, который всему рад».
Кузьмич знал, что новгородцы были не правы в той ссоре. Он застал ее начало и видел, как те, пьяные и борзые, оскорбляют пьяного и бестолкового Макарыча – оскорбляют зло, изощренно, как только и умеют это делать городские. Кузьмич всегда недолюбливал городских. Сам переселившись по долгу службы в город, проведя в городе молодые институтские годы, он так и не стал горожанином в полной мере. Ему казалось, что город – любой город – фальшивит каждой своей нотой. Кузьмич не любил новгородцев. Не любил тверчан, петербуржцев. Но больше всего нотами фальшивили, на его взгляд, москвичи.
Тогда он еще не был главой района, но дело уже к этому шло – он отвечал в районе за дороги. Его связей хватило, чтобы помочь Макарычу исчезнуть. Дороги, подвластные Кузьмичу, пропустили Макарыча, расступились перед ним. Потом за давностью лет дело закрыли. Потом прошло еще, может быть, две или три жизни – и Макарыч вернулся.
Он был теперь отец Иоанн. У него было трое детей и румяная, пышущая здоровьем жена – матушка, спутница его, Иоанновой, новой жизни. Отец Иоанн более не пил. Он приехал в Зязино по благословению самого митрополита. Митрополит отправил его поднимать старый, забытый всеми приход.
По последней встрече Кузьмич помнил: на руке у отца Иоанна была татуировка – солнце, заходящее за горизонт, и надпись «Макар». При новой встрече татуировки уже не было. То место на тыльной стороне ладони, где безвестный кольщик оставил свой незамысловатый шедевр, теперь белел шрам. Отец Иоанн пожал плечами. Что было, то прошло. Неудобно, сказал он, когда бабушки целуют его поповскую руку, а там это. Пришлось удалить. Кузьмич посмотрел на него и решил помочь с приходом. Не из личной симпатии, нет. А из-за того, что после ухода сына его собственная жена стала много говорить о Боге. Городская квартира Кузьмича стала напоминать иконостас. В ней пили чай и пели псалмы серые женщины в косынках, и среди них, видел Кузьмич, его жена чувствовала себя хорошо. Он хотел, чтобы она исцелилась, потому и стал строить церковь: ее собственную церковь. Сам-то он нашел другой способ исцеляться.
Отца Иоанна он продолжал звать Макарычем. Руку ему не целовал.
Однажды отец Иоанн подловил его после службы и спросил:
– Есть что-то, о чем ты молчишь на исповедях, Иван Кузьмич?
Кузьмич не понял.
– Кулаки, – сказал отец Иоанн и показал пальцем на его кулаки.
Кулаки были разбиты до мяса.
– Нет, – сказал Кузьмич. – Я говорю тебе все. Как на духу.
– Чтобы ты ни делал, я знаю, ты делаешь это на благо, – сказал отец Иоанн. – Благословляю тебя.
Так Макарыч вернул старый долг – за то время, когда дороги Кузьмича пропустили его.
Нутро вертолета напоминало жаровню. Рубашка Кузьмича, насквозь мокрая, прилипла к кожаной спинке сиденья. Градины пота катились по лбу, по щекам, струйками утекали за воротник. То же происходило с остальными. Темные волосы пилота над солнцезащитными очками слиплись, как если бы их щедро полили гелем. Может быть, это и есть гель? Кузьмич с подозрением взглянул на пилота.
– Все в порядке, Иван Кузьмич? – не поворачивая головы, спросил тот.
Кузьмич буркнул:
– Лучше не бывает. Чем ты мажешь свои волосы?
– Что?
– Чем ты мажешь свои волосы? Если это у тебя чертов гель, можешь выпрыгивать из вертолета прямо сейчас. Напомаженные мужики не понадобятся там, куда мы едем.
Пилот хмыкнул. Сзади в салоне заржали.
Бойцам Кузьмича было хуже всех. Каждый был обернут в отличный новенький бронежилет, имел наколенники поверх плотных штанов и кевларовый черный шлем. Бойцы старались не думать о том времени, когда шлем придется надеть. Они ржали, чтобы не блевать от жары. Они были профессионалы, и такая была их выучка.
Кузьмич наотрез отказался от бронежилета. Хотя его заботливый пресс-секретарь – молодой парень, выпускник пединститута – бежал за ним до самой посадочной площадки, зная, куда отправляется глава района.
– Наденьте, Иван Кузьмич, – умолял он. – Там может быть опасно.
Бронежилет ему выдали в местном отделении полиции. Кузьмич отмахнулся от парня и залез в вертолет – в одной рубашке, которая тут же стала мокрой в адской жаровне. Когда они взлетали, парень так и стоял, сжимая ненужный бронежилет в руках. Его жидкая белесая челка трепыхалась на ветру. Лицо его было похоже на мордочку домашней собачки. Парень никогда не нравился Кузьмичу, и он много раз пробовал от него отделаться, но в аппарате губернатора ему намекнули, что без толкового пресс-секретаря дела нынче не ведут. «Толкового? – возмутился Кузьмич. – Да он не отличит звезду от жопы!» – «Все равно, – настояли аппаратчики. – Он нужен вам по штату, он штатная единица».
