Хорошее «камуфло» позволяло чувствовать себя увереннее. Было меньше риска простудиться, сломать конечность, заработать вывих или быть разорванным на куски древним фугасом из-за того, что сделал неверный шаг. Зная это, Ганин не скупился ни на себя, ни на братьев. Сейчас, стоя в яме и раскапывая руками землю, он думал, что внутренний голос прав: если он наткнется на бомбу, его берцы будет не грех стянуть с тела и доносить.
На бомбу он не наткнулся. Вместо этого, откидывая землю руками, вскоре стукнулся кулаком о выступ брони. Схватился за лопату, копнул сбоку – лопата высекла искру. Отошел на два шага назад, вновь воткнул лопату в землю и снова уперся в броню.
Взмокший, лихорадочный Ганин окапывал периметр – и мало-помалу на поверхность выходил монстр. По тем остовам, что на глазах выползали из земли, было рано судить о происхождении монстра. Но чем дальше Ганин углублялся в землю, чем выше поднималось солнце и чем больше частей чудовища вылезало на поверхность, тем явственней становилась догадка. Ганин читал книжки о вооружении Великой Отечественной, и если глаза не врали, то происходило необыкновенное: отряхиваясь от полувековой пыли, слепо глядя в небо высокой – слишком высокой – башней, перед ним вставал танк «Климент Ворошилов номер два», побитый, разваленный, но от этого не менее гордый.
Чудо заключалось в том, что, насколько помнил Ганин, в мире в своем первозданном виде оставался всего один танк КВ-2 – тот, который стоял в Центральном музее вооруженных сил в Москве. Их и во время войны-то было немного: в сороковом и сорок первом годах ленинградский Кировский завод выпустил две сотни штук, а затем второго «Клима» с производства сняли. Слишком он был тяжел и неповоротлив, часто вылетала трансмиссия, а вся бронебойность (немцы палили, бывало, из бронебойных почти в упор, и бронебойные рикошетили, улетали в небо) – заканчивалась в первом болоте и вязи. КВ-2 погружался в топи, как большое раненое животное, – глубоко и надолго. И все, что оставалось танкистам, если те по счастливой случайности были к тому моменту еще живы, это взорвать родного «Клима» к чертовой матери, чтобы он не достался врагу.
К той минуте, когда в лагере проснулись, из земли уже торчали часть башни, гнутый обрубок дула и кусок борта. Ганин с остервенением махал лопатой, освобождая остальные части чудища. Из образовавшейся ямы была видна только его голова.
Такое здесь происходило на каждом шагу. Человек шел отлить, и струя мочи вдруг обнажала сталь автомата, обретавшегося в земле с начала войны. Или человек спотыкался об ветку, материл ее, оборачивался, чтобы посмотреть на нее поближе, и вдруг оказывалось, что он стоит посреди поля, где в 1941-м героический комдив Березин с тридцатью солдатами принял смерть посреди плавящегося железа в окружении фрицев. И что это не поле вовсе, а мемориал, и кажется, что лица этих тридцати застыли здесь – в кривых деревцах, мшистых кочках и комках слипшейся грязи, которая, когда понимаешь, что здесь происходило, сразу делается похожей на кровь. Останки комдива Березина искали более полувека. Ученые, историки – все выдвигали свои версии, где именно комдив дал свой последний бой, а человек просто шел по лесу и споткнулся. И потом прислушался. Слишком тихо. Слишком тревожно. И потом – всего несколько взмахов лопатой: на пробу, просто посмотреть, что здесь есть, и оказывается, что здесь скрыто то, над чем десятилетия ломали головы историки войны.
– Вот это номер! – сказал Серега Солодовников, проснувшись и увидав торчащее из земли танковое дуло.
Степан и Фока матернулись. Виктор Сергеевич поднялся, не сказав ничего, взял в руки лопату и пошел помогать.
К закату они отчистили большую часть остова от земли. День, как и предполагали, выдался жаркий. К полудню, когда работы были в разгаре, мир оцепенел: замолкли птицы, стих ветер, перестала шуршать трава. Казалось, что таким образом природа спасается от жары: любое движение могло привести к обезвоживанию, ожогу, безумию, необратимым повреждениям. Солнце висело прямо над танком, вокруг которого копошились мокрые, оставшиеся в одних трусах и ботинках люди. Остальную одежду, вонючую и грязную, они побросали в кучу рядом с зоной раскопок.
Работали молча. Иногда от напряжения кто-нибудь скрипел зубами, да было слышно, как с лязгом входят в землю лопаты. Воду пили литрами, и она заканчивалась. Ганин представил, как они умирают от жажды один за другим, и подумал, как нелепо будет выглядеть такая смерть в вечно дождливом, болотистом краю. У них оставалась водка – много, но к ней никто не притрагивался. Пить водку в такое пекло было равносильно тому, как взорвать на себе пояс шахида.
Когда из-под земли наконец отрыли полностью покореженный периметр танковой башни, Ганин скомандовал: «Тпрууу!» – и люди повалились там, где стояли. Земля, поднятая из глубин, несла прохладу, которая исчезала, стоило ей хотя бы пару минут полежать под солнцем. Люди зарывались в землю головой, с наслаждением прижимались к ней лицами и со стороны были похожи на уродливых гигантских червяков. Спины горели. Все в команде Ганина работали на полях с начала лета. К августу тело каждого уже покрывал глубокий загар – так происходило каждый сезон независимо от того, насколько щедрым на жару было лето. Потом в Москве знакомые восхищались: «Италия, Андрюша? Или Ибица?» – «Дача», – бурчал в ответ Ганин. Но сегодня, прижимаясь всем телом к стремительно теряющей влагу земле, он вдруг понял, что сгорел, что сквозь приобретенный загар солнце выжгло в нем новый слой – как те инфракрасные лучи, с помощью которых, если направить их на картину, можно определить, что находится под слоем масла, не скрывает ли он других, более древних надписей.
Пошли искать ручей или любой другой источник воды. Возле танка оставили на всякий случай Фоку. К счастью, до воды оказалось недалеко. Жалкое подобие речушки шириной в человеческую руку журчало всего в каких-нибудь ста шагах. Пили, зачерпывая воду рукой, долго наполняли пластиковые бутылки, принесенные с собой, потом растянулись в воде во весь рост, легли на песочное дно ручья.
– Ща умру, – сказал Серега Солодовников. Обнародовал общий диагноз.
Вода оказалась теплой. Облегчение было небольшим.
Вернулись к танку. Отправили искупаться Фоку. Лопатой в четыре руки поддели башенный люк. По очереди свесили головы, заглянули в тело монстра: зеленые внутренности танка были пусты. Кое-где бурно наросла плесень, но больше не было ничего – ни костей, ни документов, ни писем – только ржавые рычаги и гнилостный запах. Крышку захлопнули и продолжили рыть.
Катки под броней обросли корнями, гибкими и живучими. «Откуда здесь корни? – недоумевал Ганин. – В радиусе десяти метров ни одного дерева». Работа встала. Корни не давали возможности углубиться дальше, но и сделать с ними измученные люди уже ничего не могли.
На закате Ганин выполз из ямы и смотрел, как Степан Солодовников раз за разом с остервенением втыкает лопату в землю.
– Давай! Давай! Давай! – подгонял себя Степан. Корни ускользали от железного острия. Один раз лопата едва не вылетела у него из рук.
– В ногу не воткни, – сказал Ганин.
Он повернулся на спину и стал смотреть, как скрывается за верхушками деревьев красное солнце.
