* * *
А мы не успели. Потому что как только наша машина заурчала и двинулась в сторону моста, налетели самолеты и принялись бомбить мост. Бросив машину, мы кинулись к крепости, но все ворота оказались заперты. А пули уже вовсю царапали стены, и понять, откуда стреляют, было невозможно. Стреляли отовсюду.
За рассекающей город железной дорогой открылся кривой переулок, по которому мы побежали к центру. Из-за дощатых заборов выглядывали перепуганные абрикосы и персики, дрожью отзывавшиеся на дальние разрывы. В конце переулка открылась широкая улица, по которой вдоль стен осторожно пробирались люди, скапливаясь у небольшого сквера за церковью, под защиту ее стен. Мы ринулись туда же, в скопление людей, но не успели добежать, как над головой раздался душераздирающий свист. Закрыв голову руками, зарылись в землю. И через мгновение ощутили, что земля дрогнула, как во время землетрясения. Страшный взрыв, разодрав деревья и кустарники, вывернул сквер наизнанку и тысячами осколков застыл в воздухе. Церковь каким-то чудом устояла, но беленые стены ее покрылись кровавыми кирпичными вмятинами.
Мы подошли к скверу. С веток свисали остатки людей и плодов. Модельный башмачок примостился на чьем-то разрубленном черепе. Из травы выглядывал одинокий тускнеющий глаз. Из помертвевшей церкви выбежали женщина и солдат. За ними, путаясь в разодранной рясе, семенил престарелый батюшка. Добежав до сквера, они вначале остановились, глядя на все сумасшедшими вытаращенными глазами. А потом вдруг что-то произошло. Что-то произошло, потому что они – и женщина, и солдат, и батюшка – встав в кружок и взявшись за руки, напевая что-то веселое на непонятном мне языке, повели хоровод.
Это был «местный танец джок».
* * *
А Варница, где Пушкин того украинца про Мазепу да про Карла пытал, напоминала настоящий плацдарм. Отсюда, с северо-западной окраины Бендер, вовсю долбили зенитки, повергая в ужас жителей ползущих вверх по холму многоэтажек. А тут еще оттуда мужика привезли. Украинца, по фамилии Искренко. На лбу звезда вырезана, а на запястьях – колючая проволока. Как спасся – сам плохо помнит. Мычит только да бредит. Погрузили мы его на машину – и в сторону реки. А только отъехали, как по Варнице и саданули, похоже, из тяжелых гаубиц. Ад! Головы не поднять. Машины, люди, дома – все взлетало на воздух, а потом навсегда смешивалось с перепаханной землей. Теперь уж точно ни Мазепы, ни Карла здесь никому не найти. И многих других – тоже.
Так история закапывала в землю историю.
* * *
А может быть, вообще никакой истории и нет? Что такое история? Свалка неразгаданных снов и мертвого времени? Но если время мертво, то все не только не возвращается на круги, оно просто никуда не уходит. Все – в настоящем. Все клубится в воздухе, как утренний туман над рекой. И никто не умер. Никто, никто не умер!
Ночная река, действительно укрытая туманом, уносила нас вниз по течению, подальше от расстрелянного города. Пожилой солдат со светящейся повязкой на голове чуть слышно разрезал веслами воду. На корме, укрытый бушлатом, о чем-то бредил раненый. А перед глазами, разрывая клочья тумана, все еще горела залитая солнцем площадь, на асфальте которой, как на циферблате расстрелянного времени, лежали вперемешку убитые люди, скрипки и абрикосы.
Какой идиот придумал историю, поступательное движение, прогресс? Музыка, покинувшая убитую скрипку, не знает прогресса. Потому что не может прогрессировать Дух. Он первобытным хаосом носится в воздухе, не ведая ни истории, ни прогресса, ни времени. Как клочья этого тумана. Как осколки людей, скрипок и абрикосов.
Солдат, чуть слышно скрипнув уключинами, вытащил весла из воды. И тут же нос лодки, на котором я сидел, ткнулся в песчаный берег. С востока, сквозь редкие лесные заросли и тающий туман, продирался осторожный рассвет. Одичавшие длинные тени сбегали вниз, к реке, и бесшумно тонули в водоворотах.
– Поторапливайся, – бросил солдат, поднимаясь с банки. – Надо уйти до рассвета, пока нас не заметили.
Мы вытащили на песок раненого, соорудили из плащ-палатки и двух автоматов носилки и медленно двинулись к лесу, уже не зная, не понимая, на какой именно берег Стикса мы высадились.
* * *
Украинец стонал, покачиваясь на наших самодельных носилках, просил пить и указывал разодранной рукой на грудь. Мы остановились передохнуть и расстегнули ему рубаху. Во всю грудь была вырезана ножом огромная латинская буква «V». Виктория. Победа.
* * *
Всякая победа добра над злом порождает новое зло. И дело тут не в добре и зле. Дело в победе. Потому что всякая победа сама по себе уже есть зло. И, победив, добро тут же оборачивается злом. Еще большим злом. Потому что неизменно выступает в маске добра. И потом годы, а то и десятилетия уходят на то, чтобы распознать зло, притаившееся под маской добра. Поэтому не нужно побеждать зло. Оно вечно. Как и добро.
С некоторых пор, когда я вижу человека, который с горящими глазами стремится к благородной цели, то шарахаюсь от него, как от чумного. Потому что не бывает благородной цели. Цели не может быть вообще. Ее просто нет в природе. А постановка и стремление к цели нужны только для того, чтобы получить нечто прямо противоположное, а затем объявить, что цель достигнута. Поэтому истинная цель, поставленная человеком, – всегда сзади. Она всегда следует за событием и проявляется после него же. Уже в виде мифа.
Война, как и любая борьба, – это просто образ жизни, стремительно перевоплощающийся в образ смерти. Цель борьбы – сама борьба. Цель разрушения – разрушение. Никакой другой цели нет.
Благородные идеи уже мало кому известного французского аббата, которыми Пушкин заразился здесь же, на берегах Днестра, обернулись многими тоннами смертоносного оружия. Благородное стремление к справедливости, пронесенное искрометными копытами по южным степям, стало началом великого террора, одной из первых жертв которого стал сам комбриг. Идеи единого мира подтвердили гениальные пророчества Пикассо: мир треснул и раскололся. И люди слепыми и неприкаянными осколками благородных идей, как первый теплый снег, клубятся в предзимнем небе. А все начиналось с первого прицельного выстрела, направленного в Мировое Зло.
* * *
Перегороженный тяжелыми бетонными плитами мост через Днестр вяло подрагивал, отзываясь на грохот орудий. Мутная вода, как затуманенное и треснувшее зеркало, с трудом отражала очертания крепости и прибрежный камыш. А эхо дальних разрывов доносилось до самого Тирасполя.
Очередной обстрел начался, как всегда, вовремя – часам к семи вечера. Солнце уж клонилось к закату, и скатывающиеся к берегу беленые известью домишки дружно порозовели, отражая маленькими оконцами почти горизонтально лежащие лучи. Поэтому первые вспышки огня вначале слились с лучами красного солнца, но через секунду взлетевшая к небу черная земля уже заслонила собой и солнце, и реку, и беленые дома. А когда пыль рассеялась, оказалось, что они ослепли: вышибленные стекла больше ничего не отражали.
Артиллерийские разрывы, дополняемые отрывистыми автоматными очередями, заставили нас спрятаться за высокую каменную ограду кладбища. И оттуда, сквозь прорехи в кирпичной кладке, мы увидели, как взрывом накрыло притаившийся у реки маленький домик, из которого через мгновенье вынесло в воздух тени людей и животных. На несколько мгновений они растворились в закате, а потом с плеском разодрали зеленую воду Днестра, оставив большие угасающие круги.
