Здесь у «горсточки потерянных людей» было все, что нужно для «нищей свободы». И в лужице разлитого по столу портвейна мерещился «пьяный корабль» Рембо́, с блеском Женькой переведенный, а в шуме фонтанов – экзотическая Аргентина, в которой он никогда не был, но где хотел бы почему-то родиться для новой жизни.
Заходить в павильоны и глазеть на достижения народного хозяйства, конечно, никому в голову не приходило. Хотя изредка попадались выведенные из стойла прямо на аллеи огромные пятнистые коровы и отменные рысаки. А вот крытые дырявым шифером забегаловки внушали покой и раскрепощение. Вчерашние пельмени с кисловатой сметаной прекрасно дополняли бутылку вина, чтение стихов и долгие разговоры. Женька чувствовал себя превосходно и поминутно через стекла очков заглядывал мне в глаза, желая удостовериться, что я тоже счастлив.
Но короткое московское лето заканчивалось, как всегда, неожиданно. А осенью бездна подступала вплотную, вместе с одиночеством. Порознь они к нему не ходили. С первыми дождями и северным ветром одиночество становилось непреодолимым. Вернее, с годами возникло понимание, что оно непреодолимо. Отваливался последний гвоздь, скреплявший с миром:
И, как от забора доска,
Оторван от мира людского…
* * *
– Совсем с ума посходили! – кричала проводница. – Вот люди! Уже с козами в поезд садятся. Скоро верблюдов приведут.
Я выглянул в окно. На перроне с обиженным видом, в перекошенном коричневом платьице, стояла девочка и махала рукой вслед отошедшему поезду. А рядом с ней, выпятив вперед рога, стояла глупая коза – белая, с черным пятном между рогами.
* * *
Он по природе своей не выносил любой несвободы и в то же время мучился сознанием невозможности достижения свободы в том виде, как он ее понимал. Свобода, о которой говорили вокруг, на поверку оказалась свободой для избранных. Потому что свобода одних всегда оборачивается унижением других и, в конечном счете, никакой свободой не является. Он же хотел совсем другой свободы – свободы стихии, свободы быть «как ветер или море». Но плоть мешала. Уже почти ненужная, давно обретшая окаменевшую форму плоть тянула вниз, как камень на шее утопленника. От этой плоти он постепенно всю жизнь и избавлялся. Это не было медленным, растянутым на годы самоубийством. Это было попыткой одолеть плоть духом.
Но несвобода всегда бежала следом, наступая на пятки, мимикрируя, приобретая разные формы. По сути это и была естественная для этого мира охота на одинокого волка, не столько не желавшего «быть как вы», сколько не умевшего. Стрелки́ забегали неожиданно, со всех сторон, и было все равно уже, в какую сторону бежать. Потому что погоня всегда оказывалась не за спиной, а перед лицом. Проще было остановиться и не бежать вовсе.
Он упорно отбрасывал все, мешавшее свободе, – закрепощавшие условности бытия, авторитеты, идеологии, дни недели («Свобода жить без мелочных забот, Свобода жить душою и глазами, Свобода жить без пятниц и суббот, Свобода жить как пожелаем сами…»). Потом добрался до отрицания времени и, наконец, подверг сомнению угодность этого мира его Создателю. То есть он именно повернулся «лицом к погоне», лицом к пустоте. Он начал с ней сливаться. И поступил как ребенок, раздирающий куклу, чтобы узнать, каким образом она говорит «мама». Разгадав значение бездны, он ринулся ей навстречу, чтобы посмотреть, как она устроена.
* * *
На перроне харьковского вокзала среди встречающих Бориса Алексеевича не было. В здании вокзала тоже. Встретившие нас незнакомые люди рассказали, что ночью его увезли в больницу.
Весь день мы с Рейном проболтались по Харькову, о чем-то беседовали с новыми знакомыми, откликались на чьи-то приглашения и все время ждали вестей из больницы. Вестей не было. Никаких хороших вестей не было. Кроме тех, что им как бы заранее были посланы из далекого уже 1967 года:
Сними с меня усталость, матерь Смерть.
Я не прошу награды за работу,
но ниспошли остуду и дремоту
на мое тело, длинное, как жердь.
* * *
Я вдруг вспомнил, что тогда, в Питере, после выступления на площади Искусств, все отправились на Васильевский остров в гости к Вите Кривулину. Как раз незадолго до этого Кривулин стал обладателем огромной квартиры из восьми или десяти почти полностью пустых комнат. И все отправились к нему в гости, предварительно загрузив в машину ящик водки. А мы с Дмитриевым решили еще погулять, поскольку в Петербурге стояла на редкость ясная и теплая погода.
Часа через три, когда мы добрались до дома на Васильевском, то там никого не обнаружили. По коридорам, тяжело опираясь на костыли, грустно бродил Кривулин, не понимая, куда делись его гости. Было-то человек десять стихотворцев, и никто никуда не уходил. И вот – исчезли. А Виктор грустно ковылял по квартире, растерянно заглядывая в комнаты.
Но тут мне опыт помог. Дело в том, что там же, под Ярославлем, группа подвыпивших талантов, вооруженная бутылками, забрела в нашу с Женькой комнату. Пальто, как водится, побросали на кровать не глядя. А уже потом, когда чуток выпили, стали друг друга пересчитывать. И оказалось, что одного критика не хватает. Все облазили, все обыскали, даже в соседние комнаты ходили. Нету. И тут я случайно заметил одинокий сапог, который сиротливо торчал из-под груды пальто. Потянул за сапог – не дается. Тогда мы с Генкой, помню, Калашниковым вдвоем потянули – и вытянули критика. Хорошо, что я заметил. А то так бы и пропал. Тем более что он, видимо, относился к той ментальной группе, которая весь день ходит босиком, а когда ложится спать, надевает ботинки.
Вооруженный таким опытом, я стал ворошить кучи тряпья, оставленные в разных комнатах строителями-ремонтниками. Под одной из них я обнаружил Борю с Игорем, которые спали, прислонившись друг к другу. В это же время Дмитриев, пользуясь моей методикой, откопал в другой комнате еще троих. В общем, мы нашли всех. И все спали. Только Женьку нашли не сразу. А когда нашли, оказалось, что он не спал. Он сидел под грудой тряпок не в комнате даже, а в каком-то чулане, обхватив голову руками и приспустив на нос очки.
– Ты чего здесь сидишь? – испуганно спросил я.
– Так все спрятались, и я спрятался, – ответил Женька.
* * *
Когда пришел вечер, зал театра был уже полон. За столиком на сцене стояли три стула – для меня, для Рейна и для Бориса Алексеевича. И на этот «лишний» пустой стул между нами мы просто боялись смотреть. Читали по очереди и по очереди же бегали за кулисы узнавать – как он? И все было никак. Все было плохо. Я все время боялся забыть собственные строки, потому что в голове вертелось чичибабинское:
Я так устал. Мне стало все равно.
Ко мне всего на три часа из суток
приходит сон, томителен и чуток,
и в сон желанье смерти вселено.
* * *
Примерно в это же время на Вандомской площади, рядом со знаменитой колонной, все живое поместили в огромные стеклянные шары. И из них угрюмо выглядывали лишенные воздуха новогодние елки, куклы, конфеты, Деды Морозы, стеклянные фонарики. Живые были за стеклом. А остальные на них смотрели. Как на волков в зоопарке. Как на рыб в аквариуме.
